ВСТУПЛЕНИЕ В МОНАШЕСТВО

«Как лань спешит на источники вод», так я летел на Валаам. Дух захватывало от счастья. Лишь бы скорее, скорее туда, в этот вол­шебный мир — и хоть сторожем всю жизнь там, у дверей, у порога готов простоять... Приезжаю в Сердоболь, на Валаамское по­дворье. Узнаю, что там сам о. игумен Павлин и о. эконом Харитон. Встречают они меня лас­ково, радуются моему решению вступить в число их братии. На другой день подаются две лоша­ди с санями, мы закутываемся в шубы и ту­лупы (дело было в феврале) и едем по льду пятьдесят верст до Валаама. Отъехав 15 верст — мы остановились. Кончился залив, начинается озеро. Тут стоит домик русских рыбаков — друзей валаамцев, которые всегда заезжают к ним обогреться и попить чайку. А нас угостили целым рыбным обедом. На столе появился по­том большой русский самовар. Какое блаженство разливалось во мне! Какое счастье быть в об­ществе самого о. игумена и о. Харитона и чув­ствовать, что теперь уже ты навсегда устроен духовно! Какая прекрасная пред тобою перспек­тива: духовная жизнь со всеми ее богат­ствами лежит пред тобою. И ничто не мешает тебе отдаться ей всецело. Ничто, — а мать твоя? Вспомни старушку, которую ты теперь бро­саешь там, в далекой Москве, и вспомни, как много раз ты ей обещал не оставить никогда одну, успокоить ее старость. И сердце больно защемило...

Приехали мы в монастырь как раз ко все­нощной. Только успели перекусить, как загре­мел «Первозванный». Бегу в собор — скорее, скорее в объятия Отча. Темный собор скрывает в своих «стасидиях» множество монахов в черных мантиях, сидящих каждый на своем месте до службы. Открываются царские врата. Архидиа­кон возглашает: «Восстаните». И вы слышите шуршание мантий встающего сонма иноков. «Господи благослови», — гудит опять густой бас архидиакона. И из алтаря доносится высокий, чистый, «постный» голос очередного служащего иеромонаха. «Слава святой единосущной живо­творящей и нераздельной Троице». И по древ­нему уставу начинает один головщик — бас «запевало» основную мелодию: «Благослови душа моя Господа». Длинный и заунывный этот мотив. Но исполняется он так бодро и легко, что заунывность не порождает уныния, а по­могает лишь покаянному чувству умиления. Этот особый валаамский напев, переработанный веками из знаменного, носит на себе особенный отпечаток духа северного русского монашества, очень отличный от южного киевского. Среднее между ними составляют московские напевы. Киевский — отражает более темпераментную природу малоросса и потому очень витиеват и экспансивен. А валаамский, наоборот, берет не руладами, а строгостью, пластичностью линий. В нем слышится искание, напряженность и молитвенность. Киевский более игривый и веселый. Нельзя сказать, который лучше, — духовная му­зыка столь же разнообразна, как и душа чело­века. «Один спасается веселием, другой суро­востью».

Я был настолько счастлив, попав на Валаам, что когда рубил и носил дрова с о. Исаакием, хозяином канцелярии, то все время пел и тара­торил и услыхал тогда вот это определение от него: «Ты, брат Анатолий, наверное, спа­сешься своей веселостью». А петь я очень лю­бил и пел еще с детства, с шести лет. Сна­чала дома, в церкви, в селе, где отец был священником. Потом в духовном училище и в семинарии. И случилось, что в день моего приезда бросил Валаам один послушник, про­живший на нем десять лет и певший первого тенора. Мне и пришлось заменить его. Обрадо­вались иноки: «Одного Господь убрал, другого прислал, свято место пусто не бывает». Не слыхал я прежде мотивов валаамских, а здесь все нутро мое семинарское запело и выпело ско­ро всю сложную музыку этого мотива. Дали мне ноты, а то и по пальцам соседа угадывал, куда голос девать — вверх или вниз. Так сразу определилось мое послушание: «клиросное».