ПОЗДНЕСРЕДНЕВЕКОВЫЙ ПРАВОСЛАВНЫЙ МОГИЛЬНИК С. ВАРЗУГА: ИТОГИ РАБОТ 2011–2012 ГГ.

Вернуться в библиотеку

Шахнович М.М., Широбоков И.Г.

Некрополи Кольского Севера: изучение. Сохранение. Коммуникация. Мурманск, 2013. С. 27–48.

Введение.

История северных районов Европы, удалённых от центров политической жизни средневековой Руси, почти полностью сложена из «белых пятен». Скудные письменные источники, освещающие ранние этапы освоения огромных территорий Европейской части России, единичны, отрывочны, хорошо знакомы специалистам и в настоящее время информационно исчерпаны. В этой ситуации территория Восточной Лапландии не является исключением. Прояснение спорных и неясных страниц тематики первичной «новгородской колонизации» и средневековых поселений Кольского п-ова невозможно без привлечения археологических источников. К сожалению, это наименее изученные вопросы археологии региона, т.к. их систематическое исследование начато только в последние годы.

Остановимся на средневековом периоде истории, наверно, главного центра Терского берега Белого моря – села Варзуга. Основанное корельскими промышленниками в XIV веке, древнейшее известное поселение на Кольском п-ове стабильно существует на протяжении семи столетий. Варзуга для исследователей истории Русского Севера стала некоторым эталоном поморского села с древнерусскими традициями и десятилетиями вызывает не ослабевающий интерес региональных историков.

Село располагается на двух сторонах одноименной реки, в 25 км от устья, на первой речной террасе, на высоте 3–3,5 м над уровнем воды (правый берег). Водный режим реки не изменился за последнюю тысячу лет, и современные очертания русла такие же, как и семьсот лет назад. Крупная речная артерия соединяла побережье Белого моря и центральные районы Кольского п-ова.

Первое свидетельство о существовании «в Арзуге погост Корильскыи» – это летописный рассказ о морском рейде в Беломорье мурман в 1419/1420 г. Из записи понятно, что село было административным и православным центром Терского берега. Самые ранние известные актовые документы, связанные с деятельностью жителей Варзуги, относятся уже ко второй половине XV в.[1] Этим и ограничивается имеющаяся информация о начальной истории села. Из стандартного состояния исследовательского «тупика» могут вывести только целенаправленные работы профессионалов-археологов.

Интерес к археологическим древностям реки Варзуга возник давно – ещё в 1920-е гг. Но материал, который оказался в руках специалистов, был разрознен и часто случаен по происхождению. Только в 1969 г. членами археологической экспедиции ЛОИА АН СССР В.Я. Шумкиным и И.В. Верещагиной предприняты первые исследования в окрестностях с. Варзуга. Они обнаружили три местонахождения каменного века и раннего металла, а также сделали сборы «поздней» керамики.[2] Впоследствии археологи в 1970–1980-х гг. неоднократно посещали эти места, но проводимые работы были минимальны и сведения о них, сожалению, ограничивались краткими информационными сообщениями.[3] Это можно объяснить тем, что позднесредневековые маловыразительные «сельские» древности XIV–XVII вв. долгое время находились на периферии внимания отечественной археологии.

Четвертый год продолжается археологическое изучение села Варзуга экспедицией Национального музея Республики Карелия. Первых два полевых сезона (2009–2010 гг.) посвящены обследованию на левом берегу реки городища-убежища – самого северного из известных средневековых «новгородских» укреплений, погибшего в пожаре в начале XV в. [4], а 2011–2012 гг. – раскопкам около старейшего храма Русской Лапландии – Свято-Никольской церкви. Археологические раскопки проводились только на левой, Никольской стороне села.

Несмотря на значительные успехи в изучении средневековых древностей с. Варзуга в последние годы информационные лакуны по-прежнему огромны. Памятники обследовались небольшими рекогносцировочными раскопами, что позволило датировать их, дать понимание характера и строительной истории объектов, а также описать погребальный обряд местного сельского некрополя. Актуальной остаётся проблема дефицита археологического материала, полученного не в ходе сборов, а в процессе раскопок и который бы характеризовал материальную культуру варзужан.

Важно так же установление времени возникновения погоста, что произошло раньше, чем 1419 год – дата первого летописного упоминания. Начальные шаги в этом направлении уже сделаны. В 2011 г. во время раскопок около Свято-Никольской церкви выявлены остатки деревянного частокола. По фрагментам древесины из основания бревна тына получена радиоуглеродная дата – 550±25 л.н. (SPb-489). Калиброванный календарный возраст образца приходится на интервал XIV– начало XV в.[5] Но одного определения недостаточно для обоснования наших предположений о существовании поселения уже в начале XIV в.

На этих двух направлениях и планировалось сконцентрироваться в 2012 г. при продолжении раскопок в историческом центре села на месте здания Свято-Никольского храма. Поводом для археологических изысканий около церкви стала реставрация памятника, в ходе которой он был полностью разобран. О его ранней истории и поселения в целом, практически ничего неизвестно. Поэтому археологическим исследованиям отводилась основная роль в получении новой информации. Ещё одна задача – фиксация с изъятием и последующее перезахоронение погребений, выявленных в зоне строительства.

Комплексы православных могильников маловыразительны и до XXI в. они оставались вне поля интересов археологов, занимающихся позднесредневековой проблематикой. Публикаций о раскопках христианских некрополей на территории европейского севера России пока небольшое количество и необходимо введение в научный оборот любых имеющихся материалов по данной теме.

Методика работ.

Раскопки проводились по методике, отработанной в последние десятилетиях на грунтовых могильниках и православных некрополях России.[6] Исследование культурного слоя осуществлялось с помощью мелкого шанцевого инструмента по горизонтальным слоям толщиной 0,1 м. Весь грунт дополнительно просеивался на металлическом сите с ячеёй в 4 мм, что снижает до минимума вероятность «ухода» находок в отвал. Местонахождение каждого найденного in situ артефакта фиксировалось в трёхмерной системе координат. Культурные напластования исследованы до материка.

Погребения разбирались в три этапа: удаление грунта до уровня верхней части деревянной конструкции; разборка её верхней части (береста, древесный тлен) с сохранением боковых элементов; расчистка костяка от продуктов разложения; последующее изучение «стенок» и «дна». Целью каждого этапа было выявление и фиксация элементов конструкции гробовища и деталей положения костяка. Расчистка погребений, для сохранения костей и древесного тлена, осуществлялась кисточками и специально изготовленными деревянными инструментами. При «уходе» погребения в бровку делались небольшие прирезки по 0,25 м².

Археологические работы.

В 2011 и 2012 гг. сплошной площадью исследована незначительная часть некрополя – 25,3 м². На этом небольшом участке раскрыто 25 погребений, обнаружены остатки храма и частокольной изгороди XIV–XV вв.

Первоначально в 2011 г., на участке примыкающем к северной стене церкви, в небольшом шурфе площадью 9,05 м², исследованы шесть погребений. Работы неожиданно показали хорошее состояние культурного слоя. Конечно, никто не сомневался в том, что в с. Варзуга существуют средневековые напластования, но высказывались очень пессимистические прогнозы относительно их сохранности. Основанием была ситуация многовековой и плотной усадебной застройки и активного хозяйственного освоения, небольших участков удобных для поселения в этой части реки, а также реалии не интенсивного, но существующего подмыва и осыпания кромки берегового обрыва. В подобных условиях археологам приходится кропотливо «вылавливать» редкие места сохранившихся древних слоёв. Раскоп 2012 г., площадью 16,25 м², примыкает с юга к месту предыдущих исследований.

Стратиграфия и планиграфия. По специфике назначения территория не испорчена хозяйственной и сельскохозяйственной деятельностью. В границах раскопа культурный слой имеет только одно «позднее» вмешательство – небольшое углубление в центральной части раскопа площадью 1х1,5 м от установки печи в северо-восточной части здания. В 2012 г. площадка под зданием церкви существенно повреждена ямами (0,8х0,8 м) при возведении бетонных опор нового столбового фундамента.

Стратиграфические разрезы зафиксировали определённую периодичность культурных напластований. Современная поверхность лишена растительности и дерна. Грунт – дюнный песок без камней. Стратиграфия по цветовой гамме обычна для дюнных отложений: тёмно-жёлтый песок с мелкими углями мощностью 0,1–0,15 м; углистый слой – 0,03 м; тёмно-коричневый песок – 0,2–0,5 м; тёмно-жёлтый песок с углями – 0,1–0,12 м. Материк – светло-жёлтый песок, проступил на участках не затронутых могильными ямами на уровне 0,3 м от современной дневной поверхности (с.д.п.).

Культурный слой по цветовой гамме обычен для дюнных отложений. На не потревоженных поздними включениями участках, с уровня 0,2 м от с.д.п. хорошо видны следы от частых речных наводнений – чередующиеся слои тёмно-коричневого цвета и светло-жёлтого песка толщиной 1–3 см. До уровня 0,7 м от с.д.п. насчитано 13 прослоек тёмно-коричневого песка. Низкий Никольский берег и сегодня затапливается при высоком весеннем паводке. Последнее крупное наводнение с подъёмом воды на 6 м произошло в 1996 г.

Тонкий, но явный слой пожара присутствует повсеместно в верхней части стратиграфической колонки – углистая прослойка толщиной 3–4 см. Незначительно различается только глубина его залегания – от 0,15 до 0,2 м от с.д.п.

Поверх культурного пласта (0–0,1 м от с.д.п.) находилось большое количество строительной древесной щепы, лежавшей поверх грунта и современного мусора (целлофан, стекла). Ниже выявлены остатки храма 1705 г. Это нижнее бревно внутренней стены – полоса древесного тлена длиной 3,8 м, шириной 0,2–0,22 м и толщиной 0,08 м, ориентированное по линии северо-запад – юго-восток и лежавшее на кусочках бересты (гидроизоляция), также остатки деревянного пола – плахи толщиной 0,07 м и нижняя часть установленного вертикально опорного столба – «стула» (диаметр – 0,24 м). По данным работ 2011 г. установлено, что нижний венец внешней, северной стены храма 1705 г. лежал на фундаментных опорах – плоских камнях, располагающихся на 0,05 м ниже с.д.п.[7] По всей площади раскопа до уровня 0,2 м от с.д.п. встречались разрозненные человеческие кости – стандартная ситуация на прицерковных некрополях, когда часть захоронений потревожена «поздними» перекопами.

В юго-восточной части раскопа, на уровне 0,18–0,3 м от с.д.п., обнаружены пять плоских плит местного сланца. Они имели естественную подпрямоугольную форму, размерами в плане максимально 0,4–0,68х0,2–0,42 м и толщиной до 0,04–0,05 м, без следов обработки. Плиты преднамеренно уложены на переотложенные костные останки, которые не засыпаны песком, и камни располагаются непосредственно на костях. Традиция накрывания неглубоких погребений каменными плитами без надписей и изображений, но с характерными следами от обработки железным инструментом (желобки, «ёлочка») известна на позднесредневековых церковных кладбищах Новгорода.[8] В нашем случае вероятна ситуация, что при производстве земляных работ под полом церкви, когда натыкались на неглубоко лежащие погребения, то их снова «запечатывали» каменными плитами. Или некоторые из них нужно рассматривать, как «костницы» – специальные места, где складывали кости из нарушенных погребений.

Церковь XIV в. В 2012 г. в восточной части раскопа, на уровне 0,2 м от с.д.п. раскрыты хорошо сохранившиеся остатки срубной постройки. Два венца стены прослеживались на протяжении 2,5 м. Толщина брёвен – 14 см, ширина – 22 см. Каменный фундамент отсутствовал, и они были уложены непосредственно на землю. Нельзя полностью исключить существование «точечных» подкладок каменных плит под нижний венец, не вошедших в границы раскопа. Верхний венец полностью обуглен, а нижний – трухлявая древесина без следов воздействия огня. Это состояние можно объяснить тем, что нижнее бревно в момент пожара было «заглублено» в песок. При общей незначительности нарастания культурного слоя в данном месте – это, наверно, выброс грунта при создании могил. Современный уровень поверхности превышает дневную поверхность периода строительства храма XIV в. на 0,4 м.

Из обоих брёвен взяты образцы для проведения радиоуглеродного анализа.[9] Калиброванный календарный возраст древесного тлена средней части нижнего венца приходится на два интервала: 1380–1440 гг. (55,2%) – 1390–1425 гг. (43,9%) и 1310–1360 гг. (40,2%) – 1325–1345 гг. (24,3%).[10] Калиброванный календарный возраст угля верхнего венца также охватывает два близких временных интервала: 1380–1430 гг. (50,9%) – 1390–1415 гг. (39,6%) и 1310–1360 гг. (44,5%) – 1325–1345 гг. (28,6%).[11]

Целенаправленное подзахоронение младенцев и одинаковая ориентация с погребениями, а также данные радиоуглеродных датировок позволяют отождествить остатки стены со зданием церкви, погибшей во время набега «мурман» в 1419 г.

Отклонение друг от друга длинных осей зданий церквей XVIII и XIV вв. небольшое – около 10º. Ориентация храма далека от канонической и больше приближается к направлению на астрономический северо-восток («летний восток»), что подтверждает закладку церкви в летнее время года. Это типичная ситуация для православных храмов.[12] Например, выявленные при раскопках православные храмы XVI в. в Русской Лапландии (Рождества Христова в Трифоново-Печенгском монастыре и свв. Бориса и Глеба на р. Паз) имели идентичную ориентацию на северо-восток.[13]

Погребения.

В археологии погребальный обряд понимается как комплекс взаимосвязанных признаков, характеризующих устройство погребального сооружения, состояние и положение останков умершего, состав и размещение сопровождающего захоронение инвентаря.[14] На первом Никейском Соборе (325 г.) определены общие требования к погребению христиан, которые с течением времени значительно дополнялись.

В границах исследованного участка 2012 г. выявлено 19 целых (13) или частично нарушенных погребений (6). Из них девять – новорождённые и дети первого полугода жизни и десять – останки «взрослых» и подростков. Прослежены единообразные признаки христианских захоронений: погребения в ямах, тела лежат вытянуто на спине, головой на условный «запад», без сопровождающего инвентаря.

Погребения младенцев.

В северорусских языческих могильниках количество детских погребений очень небольшое, что конечно не отражает реальную картину смертности детей младшего возраста. Исследователи сходятся во мнении, что смертность детей (особенно младенцев) была очень значительной, и, по всей видимости, детские захоронения должны были бы составлять от трети до половины всех погребенных. Это связанно с религиозными представлениями раннесредневекового населения о том, что дети в возрастной группе до 5 лет не считались полноправными членами родового коллектива и возможно хоронились другим способом или в другом месте. Только с принятием христианства в обществе изменяется отношение к малышам. За детьми признают некоторые права, и с младенчества они включатся Церковью в религиозную жизнь общины. Например, новгородский епископ Нифонт рекомендует пастве крестить младенцев сразу же после рождения.[15] Подобные кардинальные изменения находят отражение в погребальном ритуале. В тоже время погребения детей в целом отходят от классического христианского канона, который тщательно выдерживался во «взрослых» захоронениях. ///////

Новорожденных хоронили или рядом со стеной церкви (на расстоянии 0,1–0,2 м), с её внешней стороны или подзахоранивали к могиле «взрослого» умершего, вероятно, близкого родственника. На материале раскопок мы можем говорить, что традиция «закладных» младенческих погребений под полом или у стен храма, «увеличивающая его святость», существовала на Русском Севере уже в XIV в. Четыре «закладных» погребения находились практически на поверхности – на одном уровне с нижним венцом западной стены или на 5–7 см глубже. При этом каноническая ориентация погребенных не выдерживается: они хоронятся параллельно стене. Примеры такой практики иногда встречаются в позднем Средневековье при создании «престижных» захоронений в притворах приделов или в центральной части храмов, что, по-видимому, разрешалась официальной Церковью. В качестве возможного объяснения упомянем и средневековую традицию погребения некрещеных младенцев параллельно внешним обводам церковных стен расчётом, чтобы дождевая вода, скатываясь по кровле храма, «освящалась» и капала на могилы, окропляя их.[16]

В раскопе 2012 г. зафиксирован один случай «впускного» детского захоронения в более раннюю могильную яму и один – совместного захоронения в гробовине двух младенцев. Они уложены в выдолбленные, сплюснутые под тяжестью грунта «микроколоды». Эти погребения, зажатые в пласте древесины толщиной 3–4 см, сложны для расчистки, поэтому не всегда удаётся прояснить детали укладки костяка. Подобная традиция преимущественного захоронения детей в колодах при широком использовании дощатых гробов для «взрослых» наблюдается повсеместно на территории проживания русского населения до конца XVIII в.

Могильные ямы. На поверхности места могил визуально не отмечались ни холмиками, ни западаниями почвы. Несмотря на небольшую исследованную площадь можно говорить о некоторой рядности захоронений. Нельзя сказать, что «плотность» могил большая. Расстояние между ними составляет 0,1–0,3 м. В полевой практике, на небольших прицерковных пространствах, находящихся посреди усадебных построек, иногда прослеживается и более «жёсткая» укладка умерших. На вскрытом участке 2012 г., разрушенные «поздними» ямами могилы встречаются только в юго-западной части раскопа.

По исполнению могильные ямы простые – без дополнительных элементов, таких как, например, боковое укрепление песчаных бортов деревянными плахами, берестой или поверхностные круговые валунные «оградки». Последние считаются традиционной деталью оформления «поздних» саамских погребений и позднесредневековых карельских могильников Западного Приладожья.[17] Они отрывались очень «экономно»: их размеры редко превышают длину гробовины более чем на 0,15–0,2 м. Их заполнение (тёмно-коричневый песок) чётко контрастирует с материковым слоем с хорошо сохранившейся естественной стратиграфией, отмечающей следы нередких здесь наводнений.[18] Форма ям стандартная – в плане подпрямоугольная со скруглёнными углами, отвесными стенками и ровным дном.

Глубина ям значительно разнится: самые «поздние» захоронения и погребения младенцев находятся близко к поверхности, на уровне 0,4–0,55 м от с.д.п., а «нижние» и соответственно более «ранние» – располагаются на глубине до 1,2 м от с.д.п. В северной части исследованного участка, где могилы не перекрывают друг друга, их нижний уровень – 0,55–0,7 м, что идентично ситуации в примыкающем раскопе 2011 г. (0,63–0,9 м).[19] Незначительная глубина (0,2–0,5 м) средневековых православных захоронений – обычное явление в XII–XIX вв. на Севере европейской части России, что подтверждают данные ближайшего к Варзуге исследованного некрополя Соловецкого монастыря.[20] Агиографические источники показывают, что в XVI–XVII вв. у русского населения Беломорского побережья и Пинежья практиковался способ погребения, при котором тело умершего не закапывалось, а оставлялось на поверхности в центре специального сруба или заваливалось камнями.[21] Небольшая глубина могил (0,3–0,6 м) отмечена как общая особенность и на «поздних» кладбищах XIX–XX вв. каменских и иокангских саамов Кольского п-ова, исследованных антропологами.[22]

Только в петровскую эпоху реформ государство стало предпринимать действия, регламентирующие санитарные нормы захоронений. Императорский указ 1723 г. и последующее указание Синода предписывали копать могилы глубиной в 2,5 аршина (1,78 м).[23] Вероятно, как обычно в России, это требование плохо соблюдалось и в 1740 и 1808 гг. увидели свет повторные постановления Синода и Сената. В последнем случае надзор за выполнением возлагался на приходских священников и полицию.

Намогильные сооружения. На Русском Севере выделяются три типа существовавших одновременно крестьянских намогильных памятников: разнообразные резные столбики («столбцы» или «голубцы»), невысокие прямоугольные в плане срубы с двускатными или трапециевидными крышами («срубцы») и склепы («гробницы») – часовни под крышами с луковичными главками или крестами.[24] На могильнике удалось проследить остатки трёх намогильных памятников – нижние части деревянных столбов, одновременных могилам и установленные в изножии. Их диаметр – 0,18–0,2 м, длина – 0,4–0,5 м. Сохранность древесины хорошая, наверно, потому что она находилась во влажном песке и идентично сохранности первого венца сруба – рыхлая труха, быстро покрывающаяся плесенью на воздухе. Столбы окорены, окончания незначительно заострены, в плане подпрямоугольной формы со скругленными углами, непосредственно соприкасаются с верхним уровнем погребений. Судя по сохранившемуся верхнему торцу, они не преднамеренно обломаны, а скорее всего, просто истлели и упали. Естественный процесс разрушения для вертикально вкопанных деревянных столбов протекает 25–30 лет. Это или кресты или распространенные на Русском Севере «голубцы» – круглые, прямоугольные или восьмигранные столбики высотой 1,7–2 м, с одним или несколькими декоративными перехватами, перекрытые двускатной кровлей с длинными скатами, под которой находился врезанный киот с иконой или резным изображением креста или Распятия[25]. Странно, что памятники обнаружены не на всех могилах. Возможно, мы смогли зафиксировать только наиболее глубоко вкопанные столбы. По карельской и поморской традиции деревянные сооружения, сделанные над «свежей» могилой, впоследствии не подновлялись[26]. Мы не можем точно утверждать, что поверх могильных холмиков не было дополнительных погребальных построек («гробниц» или намогильных срубов – «срубцов»), по этнографическим свидетельствам широко распространённых на кладбищах XVIII–XIX вв. в Западном Беломорье.[27]

Гробовины. Сохранность погребальных сооружений из дерева, предназначенных для укладки тела умершего, минимальная. По бокам костяка и под ним фиксируются только прослойки древесного тлена тёмно-коричневого цвета толщиной не более 1 см – контур гроба, а поверх костей – «налипшая» вязкая органическая субстанция – смесь древесины, ткани и плоти. Боковые стенки гробов вертикальные, углы прямые, форма в плане – прямоугольная с небольшим расширением в головной части. Песчаный грунт плотный и наблюдается только типичное вдавление и деформация верхней крышки гробовины, а торцовые участки конструкции остаются без изменений. Если их длина имеет часто некоторый «запас» в 0,05–0,1 м, то в ширину они часто «тесные» – не более 0,4 м.

Когда отсутствуют угловые гвозди и нечётко фиксируется древесный тлен, не всегда можно точно определить, что это – остатки корытообразных колод (часть толстого дерева, с выбранной продольно серединой) или гробы-ящики из досок, для «взрослых» захоронений. Возникает вопрос о наличии деревьев (сосна?) нужной толщины (диаметром до 0,5 м) в полярном регионе. Петровский указ 1723 года запрещал хоронить покойников в колодах из дуба и сосны и дубовых гробах и разрешал использовать для похоронных дел только доски.[28]

Скрепление стенок гробов железными гвоздями зафиксированы в трёх случаях, но в контексте культурной традиции сам факт их наличия очень значим. В частности, в «карельских» захоронениях исключалось присутствие любых предметов из железа.[29] Домовины изготавливались по принципу пазового соединения или доски скреплялись берестяными лентами, продетыми через специально подготовленные отверстия.[30]

Береста. В 2012 г. – пять и в 2011 г. – три гробовины полностью накрывались сверху большими пластами бересты шириной до 0,6 м и длиной до 0,7 м. После изъятия из слоя они сразу начинали скручиваться. Стволы деревьев, с которых снимался верхний берестяной слой, имели диаметр больше 0,2 м.

Обряд перекрывания или заворачивания покойника или гробовины берестой, лубом широко распространён в могильниках XI–XVIII вв. на территории Русского Севера и Фенноскандии. Считается, что это пережиток языческой финно-угорской традиции в христианских захоронениях, но археологические данные это не подтверждают. Например, самые ранние случаи укладки полотнищ бересты поверх колод известны в монастырских некрополях конца XII в. в Новгороде. Береста – внесоциальный атрибут похоронного православного ритуала. В неё заворачивали трупики новорождённых, останки представителей «социальных низов», тела церковных иерархов и князей в каменных саркофагах.[31] Несомненно, это древний сакральный обычай. В частности, по этнографическим данным, народы тундровой зоны (саамы, ханты, коми и др.) считали, что берестяная перегородка отделяет миры мертвых и живых.[32]

Вряд ли в варзужском некрополе покрытие гроба берестой это какой-то статусный признак. Скорее всего, это отражение личностного отношения погребающих к умершему. Не маловажно, что из восьми погребений с берестой, четыре – захоронения младенцев. В нашем случае нельзя также полностью исключить какую-то этническую составляющую данного элемента погребального обряда. Например, в православных могильниках Северной Карелии перекрытие гроба листами бересты – очень распространённый обычай.[33]

Костяки. В период после совершения погребения и до момента его исследования археологами, на останки воздействует целый комплекс природных факторов, приводящих к существенным изменениям первоначального облика захоронения.[34] Погребения дошли до нас в удовлетворительной сохранности. Тафономические процессы, в ходе которых останки умершего подвергаются естественной деструкции (разрушение мягких и костных тканей, смещение отдельных костей скелета грызунами, корнями деревьев и т.п.), здесь минимальны. Отметим, что погребения XVIII в. за пределами церкви сохранились хуже, чем более ранние (XIV в.) под её полом.

У погребенных существует стабильная ориентация головой на южный и юго-западный сектора горизонта. С определёнными небольшими отклонениями в пределах 5–10^о она совпадает с линией длинной оси церкви и направлением на реку. Только одно «взрослое» погребение имеет существенное отличие в ориентировке – на запад, чему мы пока не можем дать объяснение. Сезонные отклонения бывают или к югу (летом), или к северу (зимой).

Археологи часто отмечают самое разнообразное местоположение рук на теле погребенных в средневековых могильниках. В нашем случае, в не нарушенных захоронениях «взрослых» 2012 г. руки единообразно согнуты в локте под углом 90º и не перекрещиваясь, лежат поперек туловища в области живота. Нет ни одного случая помещения кистей рук на груди или паху. Остаётся вопрос: насколько фиксируемое положение рук соответствует первоначальной ситуации. Нам представляется, что они всё же укладывались перекрещено друг на друге и «распались» при перемещениях гроба.

Находки. Вещевая коллекция из работ 2012 г. небольшая – 166 экз. (2011 г. – 109 экз.) и происходит она, в основном, из верхнего слоя раскопа. В среднем на 1 м² площади раскопа приходилось 10,2 экз. находок. Набор предметов «советского периода» легко вычленяем: обломок железной щеколды, шесть монет 1932–1981 гг. (3, 10, 15, 20 коп.), осколки фаянсовой чашки (2), «современные» гвозди машинного производства квадратного или прямоугольного сечений преимущественно длиной 12 см (29 шт.). Кованых четырёхгранных гвоздей, имеющих более «древний» вид – 85 экз., из них 42 экз. – отдельные, сильно коррозированные фрагменты массивных размеров: шляпка диаметром до 2,6 см, стержень толщиной до 1,2 см и длиной до 14 см. Гвозди, применявшиеся для скрепления стенок гробовин, при большой шляпке (до 2,3 см) меньшей длины – 5,7–6,7 см, но есть и длинные экземпляры – 8,5–11,5 см. (Рис. 2:4–10) Также среди «малоинформативного» блока находок перечислим спёкшиеся с песком аморфные сгустки расплавленного стекла (7) и мелкие расслоившиеся пластинки слюды (7).

На прицерковном кладбище хозяйственная деятельность не осуществлялась и культурный слой характеризуется очень незначительным количеством находок керамики. При раскопках обнаружено 13 мелких фрагментов минимум от двух – трёх небольших неорнаментированных сосудов. Среди них три венчика, два днища и восемь фрагментов стенок. Это обломки кухонной посуды — маленьких тонкостенных горшков (толщина 0,5–0,6 см), изготовленных на гончарном круге из хорошо промешанного теста без средних и крупных примесей песка и слюдянистых включений. Ближайшие аналогии данным типам горшков встречаются в коллекциях поздней гончарной керамики конца XVIII – начала ХIХ века беломорских поселений (низовья р. Выг, Сумский Посад), а также Европейского севера, Центральной части страны и Сибири.[35] Возможно, керамические коллекции данного времени в Прибеломорье отчасти отражали спектр продукции, которую производила «горшечная мастерская» Соловецкого монастыря.[36] Найденную керамику можно связать с временем до начала XVIII в., так как трудно объяснить как они попали под настил пола после возведения последнего здания храма. (Рис. 2:11–13)

Если при работах 2011 г. на участке алтаря «последней» церкви найдено значительное количество костей домашних животных и рыб [37], то в рядом расположенном раскопе 2012 г. остеологические находки незначительны – девять фрагментированных костей животных, некоторые со следами варки.

Индивидуальных находок очень мало: обломок стандартной деформированной обувной подковки (4,9х1,8х0,3 см)[38], железная скоба (8,5х4х1,2 см), тончайшие и хрупкие фрагменты латунной обкладки с тиснённым орнаментом (2), моток тонкой берестяной ленточки (шириной 0,4 см, диаметром 1,7 см). (Рис. 2:2–3)

Остановимся подробнее только на двух предметах. Интересна находка в засыпке погребения 4 (в районе изголовья) левой створки крупной раковины пресноводного моллюска (9,1х4,8 см).[39] Возможно, это случайное попадание при перемещении грунта во время засыпки могильной ямы. Нельзя исключить и вариант целенаправленной, обрядовой укладки перламутровой раковины в ходе захоронения, тем более, что по этнографическим материалам известны случаи помещения саамами раковин в погребения (иногда их называют «улитками»). Створка раковины моллюска также обнаружена в 2011 г. при раскопках «могилы 116 мучеников» на «нижней» усадьбе Трифоново-Печенгского монастыря[40]

Серебряная цата (3,9х3,9х0,3 см) найдена в прирезке в юго-западной части раскопа, над погребением 12.[41] Она деформирована – согнута пополам. (Рис. 2:1) Фигурная, с отогнутым бортиком, гравированным растительным орнаментом по всей лицевой стороне и с сохранившимися припаянными колечками для крепления на концах. Близкие аналогии можно найти среди образцов новгородских ювелирных изделий последней четверти XVII в.[42] Скорее всего, цата относится к вещам последнего Свято-Никольского храма. Наверно, она оторвалась от оклада и деформировалась при «обдирании» икон в процессе экспроприации церковного имущества. Идентичная находка сделана в 2010 г. при раскопках церкви свв. Бориса и Глеба на р. Паз (Печенгский р-н Мурманской области).[43]

Состав находок, происходящих из верхней части культурного слоя и засыпки могильных ям, по своему характеру однозначно не поселенческий. Данное место изначально не входило в ареал хозяйственной и бытовой жизнедеятельности варзужан. Территория, на которой находились сменяющие друг друга здания Свято-Никольской церкви и кладбище, скорее всего, всегда считалась сакральной.

Сложный вопрос – вещи из погребений, например, похоронные одежды и полотна. В рукописи псалтыри Троице-Сергиева монастыря XV в. приводится описание «смертного наряда» для мирян, который был единым для мужчин и женщин: «Аще ли мирянин, простец, по умовении водою в срачицу и саван с наголовием, и свиют и укроем, и челу обвяжем рубом, хрестьцы нашиваны, а на ноги копытца, и калиты. Також и жоны погребаются».[44] Ткани сохраняются редко и в нашем случае реконструировать их можно только с большой степенью условности. По археологическим и этнографическим наблюдениям у финно-угорского населения Северо-Запада России «смертная» одежда должна быть праздничной или новой, но не повседневной и обязательно чистой.[45] По позднесредневековому погребальному ритуалу лицо умершего обычно накрывалось специальным покровом, а умерший обряжался так, что бы не оставлять открытыми никакие части тела.[46]

Кроме обуви и гвоздей от гробов других предметов в погребениях не выявлено. Полностью отсутствуют сопровождающие бытовые вещи, медные монеты («обол мертвых») и какой-либо минимум мелких женских украшений, аксессуаров и деталей одежды, например, бус, серег, перстеньков, браслетов, пуговиц и т.п. Несомненно, это определённая черта погребального ритуала местной общины. Единственно, в 2011 г. локальные следы медных окислов в причёске женщины (погребение 1) интерпретированы как остатки заколки, но захоронение датировано XVIII в.[47] На территории Центральной России все христианские захоронения с украшениями в инвентаре укладываются в рамки XII–XIV вв. и позже они практически не встречаются. Только в могилах XVI–XVII вв. вновь начинают появляться перстни.[48]

Нет и предметов личного благочестия. Отсутствие нательных крестов среди находок можно объяснить двумя причинами: они часто изготавливались из не сохраняющихся в почве органических материалов (дерево, кожа) или преднамеренно не укладывались с погребённым. Кресты-«тельники» встречаются в погребениях раннего этапа христианизации Руси, потом он пропадает и снова они стали помещаться в светские захоронения городских некрополей со второй половины XVI в., а окончательно данная традиция закрепилась в XVIII в.[49]

Погребальная обувь. В шести «взрослых» погребёниях 2012 г. и в двух 2011 г. ноги умерших обуты в хорошо сохранившиеся, единообразные кожаные «тапки». У младенцев обувь не зафиксирована. Это «простые поршни» – однодетальная, цельнокроеная, мягкая обувь «ладьевидной формы» с закрытым носком, изготавливающаяся из одного трапециевидного куска кожи, с сужением к пятке. Толщина кожевенного листа 1 мм, местами 0,5 мм, но, возможно, он усыхал в песчаной почве. Использовалась кожа молодых особей крупного рогатого скота.[50] Верхний обрез аккуратный. По всему периметру «тапка», через равные промежутки в 1,8–2 см сделаны ровные надрезы длиной 2 см. Скорее всего, если и был ремешок-«обора», то он затягивался у щиколотки, а не фиксировался на голени. Носок заготовки складывался углом, но не скреплялся, как и задник, швом.[51] По мнению А.В. Курбатова варзужские «тапки» были прихвачены на «живую нитку». Явные следы износа визуально не фиксируются.[52] В быту поршни обычно одевались поверх шерстяных носок, но последние в погребениях отсутствовали. Для изготовления «тапок» употреблялись вторичные детали пришедшей в негодность кожаной обуви, например, сапожных голенищ.[53](Рис. 3)

Во влажных культурных слоях средневековых городов детали кожаной обуви и обрезки от её раскроя – находки более массовые, чем фрагменты керамики. При раскопках городских некрополей Средней России встречается очень разнообразная обувь: сапоги, башмаки, туфли, кожаные лапти и т.д. В археологической литературе она подразделяется на две условные группы: «бытовая» и специальная, «покойницкая». Последняя обычно присутствует только в захоронениях, как важный элемент похоронной обрядности и факт её нахождения в позднесредневековых погребениях Терского берега важен.[54] Для специальной «обуви мертвых» отмечаются единые принципы раскроя и сборки: изготовление из одного куска тонкой кожи (1–1,5 мм), отсутствие следов износа, единый тип обуви «низкой мягкой конструкции» без дополнительных деталей (поднаряд, каблук, стелька) и крепления для фиксации на ноге, перемёточный шов тонкой нитью, часто проходящий по подошве.[55] «Покойницкая» обувь непригодна для повседневного ношения и имеет «архаичный» крой, характерный для раннесредневековых моделей.[56]

На рубеже XIII–XIV вв. происходит унификация православного погребального ритуала, что рассматривается как показатель внедрения в «народное» сознание христианских норм. Но мнения археологов – специалистов по истории средневекового кожевенно-обувного ремесла о периоде бытования ритуальных «тапок» значительно разнятся. Одни считают, что они активно использовались при обряжении покойников в XIV–XVII вв. и на территории Центральной России выходят из употребления после Смутного времени. В XVIII в. уже повсеместно стали преимущественно применять бытовые туфли.[57] Другие исследователи полагают, что употребление в погребальной обрядности на Севере России специальной кожаной обуви – тапок, изготовленных из одного куска кожи и без подмёток, встречается не ранее 2 половины XVI в.[58]

«Тапки», в которой похоронены умершие варзужане, сходны с образцами из позднесредневековых некрополей Москвы[59] и действительно имеют все признаки специальной обрядовой обуви[60], хотя морфологически – это имитация домашних поршней, но у которых преднамеренно удалён ремешок для крепления на ноге. По нашему мнению, не случайно единообразие «покойницких тапок», отсутствие сшивания задника и носка, следов протёртостей на подошве и в прорезях для ремешка. Всё это указывает на то, что «тапки» не предназначались для ношения, а были неким ритуальным «муляжом». На наш взгляд, несмотря, на существовавшие различия в социальном положении и достатке погребённых, они подчеркивают принцип «равенства» людей перед смертью. Отметим, что самые ранние находки могильных «калит» сделаны в монастырских некрополях.[61]

Антропология.

В 2011 г. раскопками выявлено шесть погребений. Из-за особенностей почвенных условий костные останки сохранились плохо и только два черепа после реставрации оказались пригодными для краниологических исследований. Они принадлежали взрослым женщинам с очень разными морфологическими характеристиками: саами и предварительно, «представительнице северорусского типа». По кости одного из скелетов получена радиоуглеродная дата – 160±25 л.н. (SPb 652). Её калиброванное значение (период "уничтожения") приходится в календарном выражении на 1720–1780 гг. н.э. Впервые для территории Русской Лапландии удалось реконструировать облик варзужанок XVIII в.[62]

Из раскопок 2012 г. для антропологических исследований привлечена более представительная серия из девяти черепов (четыре мужских и пять женских).[63] Их краниологическая характеристика свидетельствует о принадлежности местного населения к антропологическом типу, хорошо известному по материалам из близких к современности кладбищ карел XVII–XIX вв. и коми-зырян.[64] Основными чертами указанного типа являются мезобрахикранная черепная коробка с высоким сводом и уплощённый на уровне орбит лицевой скелет с сильно выступающим к линии профиля носом. На черепах женщин из некрополя с. Варзуга специфичные признаки этого типа проявляются наиболее отчётливо. Мужские черепа при общем сходстве параметров черепной коробки с карелами отличаются некоторыми не характерными для последних чертами. Особенно это наблюдается в морфологии лицевого скелета: лицо у варзужан узкое, уплощённое на обоих уровнях горизонтальной профилировки, со слабо выступающим носом. Описанные признаки могут условно обозначены как «лапоноидные», однако, они отличаются от характеристик известных в настоящее время краниологических серий саамов.[65]

В действительности, среди полученных к настоящему времени на Северо-Западе России краниологических материалов полные аналогии представленному в выборке варзужан антропологическому типу отсутствуют.[66] Даже в случае, если при дальнейшем увеличении численности выборки, её характеристика существенно не изменится, нет основания считать, что выявленный специфичный комплекс признаков сформировался исключительно на территории Кольского полуострова. Имеющиеся в литературе данные по средневековому и близкому к современности населению Северо-Восточной Европы свидетельствуют о том, что антропологический компонент, характерной чертой которого является узкое лицо со слабо выступающим носом, вероятно, оказал влияние на формирование локальных групп русского населения. В частности, сборные краниологические материалы по русским Архангельской и Вологодской областей (XVII – начало XX в.), а также серии черепов вятичей и ярославских, костромских, владимирских кривичей (X–XIV вв.) демонстрируют такую же тенденцию к отклонению от морфологических характеристик основного «славянского» массива.[67] Сходную ситуацию мы наблюдаем и при анализе большинства групп  карел и серии черепов из с. Варзуга.

Серия варзужского могильника в большей степени сближается именно с группами с территории Карелии, а не с упомянутыми «славянскими» выборками. Сходство с последними ограничивается указанным комплексом признаков, что, по всей вероятности, обусловлено включением в их состав общего субстрата, традиционно связываемого с местными «дославянскими» группами финно-угорского населения.[68]

Небольшая численность имеющейся выборки из с. Варзуга не позволяет делать окончательные выводы о происхождении, выявленной на мужских черепах, комбинации признаков. В любом случае, на данном этапе работы, предположение о значимой роли «карельского» компонента в сложении антропологического облика варзужан позднего Средневековья пока может считаться предпочтительным.

Сравнительный статистический анализ, проведенный методом канонических корреляций, в целом, подтверждает объективность выводов о принадлежности серии черепов варзужан к характерному для карел антропологическому типу (Рис. 4).

Для дифференциации привлечённых к анализу мужских групп наиболее значимыми являются признаки, определяющие параметры черепной коробки. Брахикранные высокоголовые серии карел, с одной стороны, и мезокранные, со средней высотой свода черепа шведов и некоторых групп финнов, с другой, определяют полюса основных морфологических различий между сериями. По данным признакам черепа варзужан, безусловно, располагаются в области «карельских» значений.

Рис. 4. Положение 51 мужской краниологической серии XVII – начала XX в. с территории Восточной и Северо-Восточной Европы в пространстве I и II канонических векторов.

Второй основной вектор различий между сериями определяется параметрами лицевого скелета. Серии саам с низким лицом и высоким, относительно слабо выступающим носом, резко выделяются на фоне целого ряда русских, финских и карельских групп, в которых противоположные комбинации признаков выражаются наиболее отчётливо. В отношении этих признаков черепа из с. Варзуга оказываются близки к основному массиву серий финнов и русских и занимают, скорее, периферийное положение к области значений, характеризующих серии карел и коми-зырян.

Если исходить из общих результатов анализа, следует признать, что серия мужских черепов из некрополя с. Варзуга, в наибольшей степени сближаясь с отдельными карельскими и коми-зырянскими группами, отличается специфичным морфологическим комплексом относительно привлечённых к анализу выборок.

Результаты статистического анализа женских серий в целом сходны с описанными выше данными для мужчин. Единственное существенное отличие в положении серии из Варзуги касается полного отсутствия в характеристике женской серии какого-либо смещения в сторону условного «лапоноидного» комплекса. Напротив, по второму вектору, выборка сближается с наиболее европеоидными сериями шведов, карел и русских. (Рис. 5)

Эти различия не следует интерпретировать как свидетельство различного этнического происхождения мужчин и женщин из с. Варзуга. Скорее всего, они связаны с небольшой численностью анализируемой серии, которая, безусловно, не может рассматриваться в качестве выборки, полностью отражающей антропологический состав позднесредневекового населения этого района Терского берега Белого моря. Кроме того, в ходе работ 2011 г. на могильнике было установлено наличие чётких «лапоноидных» черт при характеристике одного из женских черепов.[69]

Рис. 5. Положение 33 женских краниологических серий XVII – начала XX в. с территории Восточной и Северо-Восточной Европы в пространстве I и II канонических векторов.

Различия в характеристике мужских и женских черепов могут также связаны с тем, что полученная серия происходит из материалов памятника, раскопанного частично. Как показывают исследование краниологической серии позднесредневекового населения Вологды, в ходе которого результаты внутригруппового анализа соотнесены с планиграфией могильника, выделенные различные морфологические комплексы локализуются в разных местах на его территории. При этом, морфологически сходные группы черепов женщин и мужчин занимают разные области на плане.[70] В случае, если бы вскрытая площадь памятника (и следовательно – краниологическая серия) оказалась несколько меньшей, вполне возможной была ситуация, при которой исследователи могли прийти к заключению о том, что мужская и женская выборки относятся к разным антропологическим типам, тогда как в действительности оба выделенных типа присутствуют как у мужчин, так и у женщин. Очевидно, что сходная ситуация может иметь место и в случае с серией из с. Варзуга.

Таким образом, на материалах малочисленной выборки варзужан в настоящее время выделяется два основных морфологических компонента. Истоки одного из них, по всей вероятности, следует искать в карельском населении северо-западного региона.[71] Происхождение второго компонента можно связать с какими-то субстратными финно-угорскими группами. Сегодня не существуют надежные антропологические аргументы ни в пользу гипотезы о непосредственном участии данных групп в процессе формирования антропологического состава Терского берега Кольского п-ова, ни в подтверждение предположения о включении в формирование состава местного населения отдельных групп русских, испытавших частичное воздействие субстратного компонента, условно обозначенного в качестве «лапоноидного».

Выводы.

Село Варзуга – самый северный на северо-западе России, изучаемый археологами средневековый сельский памятник. В местах раскопок тонкий культурный слой не нарушен и остатки сооружений имеют хорошую сохранность, что способствует его большому научному потенциалу. Несмотря на скромные размеры вскрытых площадей информация, полученная в ходе работ по исследованию древнейшего участка села, уникальна для осмысления «раннего» этапа истории освоения циркумполярных территорий в Средневековье.

Историческая структура поселения. С. Варзуга изначально возникло как крупный неукрепленный торгово-промысловый поселок с церковью и кладбищем и городищем-убежищем с рвом и дерево-земляными стенами на ближайшем возвышении. Подобные средневековые селища «приречного типа» с «прибрежно-рядовой» застройкой обычно имели небольшую площадь – 0,2–0,5х0,05–0,1 км вдоль края надпойменной террасы. На дюнных всхолмлениях за селом, на удалении 0,2 км от реки, следы средневековых древностей не обнаружены.

Пока не ясно, в каком месте находился древнейший центр поселения и как кладбище XIV в. топографически соотносилось с усадьбами первых варзужан. Вариативность этой ситуации следующая: «жилой район» располагался на правом берегу, а кладбище по-карельской традиции «за водой» – на левом; «жилыми» были сразу два берега реки; кладбище и, возможно, какая-то церковная постройка (часовня?) – условный центр села; некрополь – окраина небольшого по размерам села на левом берегу.

Наводнения не волновали жителей Никольского берега. Церковь и кладбище не были перенесены на более высокие участки, что можно объяснить не катастрофическим характером весенних паводков. Возникающий ущерб от них для зданий и кладбища был минимален.

Результаты работ 2009–2012 гг. позволяют провести первичное осмысление полученных данных. На наш взгляд, наиболее важный новый тезис – это вполне закономерное удревнение истории с. Варзуга. По данным радиоуглеродного анализа историю поселения можно уверенно отсчитывать с середины XIV в. и гипотетически могло возникнуть значительно ранее.

Церковь и кладбище. Находка остатков церкви XIV в. не было неожиданностью. Православная община крупного долговременного поселения должна иметь храм. И теперь мы можем говорить минимум о трёх сменивших друг друга зданиях Свято-Никольского храма. Несколько удивительно то обстоятельство, что все церкви точно «наслаивались» друг на друга, сохраняя единообразное направление длинной оси. Обычно существует значительная погрешность и в «наложении» нового строения на более раннее и в отклонениях от канонической ориентации. Вероятно, это можно объяснить предположением, что новая церковь «поставлена» сразу после трагических событий 1419 г., поверх сгоревших предшествующих конструкций. А последний храм 1705 г. «рубился» после разборки предыдущего «из-за ветхости». Каждое новое строение несколько смещалось относительно предшествующего, накрывая более древние могилы кладбища, которые в центре села могли возникнуть только рядом с церковью.

Мы не знаем, как долго простояла найденная церковь до пожара 1419 г. Десять или семьдесят лет? Однозначно, что до её постройки в этом месте уже существовало православное кладбище. Возможно, при нём тоже был какой-то ещё более ранний храм, м.б. часовня или небольшая церковь.

В раскопе 2011 г. выявлен небольшой фрагмент частокольной канавки с остатками древесины, фиксирующий, наверно, границу какой-то усадьбы, но в данном месте зданию церкви не предшествовала хозяйственная или жилая застройка.

Как отдельную черту комплекса могильника можно отметить отсутствие запаха тлена, характерного для раскрытых погребений. Вполне вероятно, что в ходе частых наводнений запах «вымылся» из песчаного грунта.

Датирование. Один из важных вопросов, возникающих в процессе изучения памятника – его датирование, т.е. в какой временной период существовало кладбище на исследованном участке? Оно имело обширные размеры и функционировало с XIV по XX в. Расположение могил под зданием храма 1705 г. вроде бы уверенно отмечает гипотетическую верхнюю хронологическую границу этого места некрополя второй половиной XVII века. Мы не можем полностью исключить ситуацию того, что отсутствовала практика погребений под полом «новой» церкви после её постройки в XVIII–XIX вв. Три плоские каменные плиты, лежащие на поверхности в разных частях раскопа 2012 г. и прикрывающие разрозненные костные останки, скорее всего, указывают места захоронений, потревоженных при попытках «поздних» земляных работ.

Основная трудность заключается в определении нижнего временного рубежа могильника. Стена храма, с точной датой её гибели (1419 г.), является устойчивым репером для хронологического разделения прилегающих археологических комплексов. Очевидно, что младенцев хоронили вдоль стены существующей церкви, которая возведена поверх более ранних могил, вероятно, когда их наземные признаки исчезли. Сложнее датировать удалённые, не соприкасающиеся со стеной захоронения. Погребения совершены в два яруса, т.е. длительность существования этого участка кладбища больше, чем одно поколение. Естественно, что перекрытые или прорезанные могилы – самые древние. Попытки захоронений поверх более древних погребений начинаются с исчезновением внешних признаков могил. Как показывают этнографические наблюдения, в России за местом последнего упокоения «ухаживают» и «не забывают», когда в нём похоронен родственник, которого здравствующие знали лично и поэтому продолжительность «присмотра» составляет не более 70 лет. Минимум три погребения предшествуют строительству церкви, сожженной в 1419 г. Таким образом, исследованные в раскопе 2012 г. могилы могут относиться как к началу XV в., так и к более раннему времени – началу XIV в.

Погребальный обряд. Небольшой по площади исследованный участок прицерковного кладбища дал в наше распоряжение блок информации о православной похоронной традиции XIV– XV в. в этом регионе. Какие-то специфичные и ранее неизвестные нормы погребального обряда на прицерковном кладбище православной общины с. Варзуга в позднем Средневековье пока не отмечены. Как и на других сельских христианских некрополях в культурно-этнических границах Русского Севера мы фиксируем традиционные черты: рядность и ярусность захоронений, вариативная, но преимущественно небольшая глубина ям, подзахоранивание в могилу к «взрослому» детей, перекрытие гробовины берестой, специальная похоронная обувь, захоронение новорождённых и младенцев у стены церкви, установка «в ногах» могильных столбиков. Таким образом, на протяжении XIV–XVIII вв., археологически прослеживаемый погребальный обряд жителей села, с очень небольшими «местными» особенностями, консервативно не менялся и на фоне исследованных позднесредневековых православных могильников Карелии и Архангельской области не отличался своеобразными признаками. Однако, важными маркерами можно считать наблюдения о существовании в XIV в. практики «закладных младенцев», использовании бересты для накрывания гробовин и наличие «обуви мертвых».

В многочисленных исследованиях по истории и этнографии Русского Севера часто встречается постулат о широком распространении в жизни населения сельских общин т.н. «двоеверия».[72] В силу специфики археологических источников мы не можем восстановить все ступени похоронной церемонии. Фиксируется только материальное выражение конечного результата манипуляций с телом покойного – погребальное сооружение, могила с останками и инвентарём. Предшествующие и последующие погребальному процессу действия раскопками могут быть прослежены, в лучшем случае, минимально. На материалах изучения некрополя позднесредневекового населения с. Варзуга археологическими методами не зафиксировано ни одного признака, которые, обычно определяются как «языческие пережитки» (сопутствующий инвентарь, остатки тризны, вотивные предметы и т.п.).

Происхождение населения. Археологические и антропологические исследования 2009–2012 гг. в с. Варзуга дали новую информацию для интерпретации «колонизационной» истории Терского берега Белого моря и общих вопросов освоения приполярной зоны Северной Европы в эпоху Средневековья. В исторической литературе этническая атрибуция первопоселенцев неоднозначна и часто отражает поверхностные или политизированные трактовки этого сложного вопроса. Широко распространённое в региональной историографии мнение о том, что первые «колонисты» Северного Беломорья – это «новгородцы» и «славяне» – население «русских» территорий Новгородской земли, не подтверждается нашими данными. Антропологический состав населения Варзуги в XIV–XVIII вв. отличается своеобразием на фоне синхронных серий русских как северных, так и центральных областей России. Формирование местного населения происходило на сложной основе и не может быть сведено к простой однокомпонентной схеме. 

Сейчас даже при незначительности имеющихся данных можно приблизительно очертить географический район, из которых исходили переселенческие потоки, ранее абстрактной, т.н. «новгородской колонизации» в Восточную Лапландию. Краниологический материал, полученный в ходе археологических раскопок 2011–2012 гг., позволяет считать, что первые варзужане – это кровнородственная группа, соединённая связями с семьями Западного Приладожья – территорией расселения исторической корелы («пять родов корельских детей»). Археологических находок для аргументации этого предположения пока очень мало. Единственно, в 2011 г. найден деформированный предмет, который мы предварительно определили как копоушку – специфичный аксессуар женского туалета, бытовавший в Северном и Западном Приладожье в XI–XIII вв.[73]

Антропологическое «своеобразие» и, возможно, самобытность менталитета этнической группы поморов Терского и Карельского берегов Белого моря основывается на «симбиозе» совершенно разных этнических элементов Севера Х–XVI вв. Первоначально – это наиболее активная часть социума корельских общин Западного Приладожья, а в позднем Средневековье к ним добавилось мощное ассимилятивное наслоение переселенцев из архангельских областей Русского Севера и, возможно, восточных районов Карелии, морфологический тип средневекового населения территории которых испытал воздействие субстратных групп «дославянского» населения североевропейского региона.

Работа по выявлению средневековых древностей Терского берега находится в самом начале. Многие вопросы истории этногенеза русскоязычного населения Белого моря остаются дискуссионными, а пробелы в изучении средневековой поморской деревни по-прежнему огромны. Всё это требует одного – планомерного и целенаправленного продолжения археологических изысканий в этом регионе.

[1] Никонов С.А. Варзужский лук в XVI в. // VIII Ушаковские чтения. Мурманск, 2012. С. 148.

[43] Шахнович М.М. Древний храм святых Бориса и Глеба на реке Паз … С. 112. Рис. 2:2.

[51] По сведениям Т.В. Лукьянченко о погребальном обряде саамов, когда покойника клали в гроб, то распускали кончики носков и отрезали кончики носков тобурк или пим, в которые он был одет. См. Большакова Н. Жизнь, обычаи и мифы Кольских саамов в прошлом и настоящем. Мурманск, 2005. С. 274, 275.

Вернуться в библиотеку