АЛЕКСАНДР ДЮМА-ОТЕЦ НА ВАЛААМЕ

Вернуться в библиотеку

Вернуться к путешественникам

Н. А. Костяшкин

Печатается по: 

Валаам в жизни и творчестве замечательных людей

М., 1999.

Валаам со второй половины XIX века стал действительно меккой туризма и паломничества. Популярность острова была настолько велика, что даже император Александр II со своим многочисленным семейством в конце июня (28 числа) 1858 г., посещает Валаам, о чем превосходно рассказала в дневниковых записях Анна Федоровна Тютчева, которая сопровождала царскую семью в качестве воспитательницы одной из дочерей императора.

Сюда едут деятели культуры, едут, конечно, художники (достаточно напомнить: все лето 1858 года на Валааме работали студенты Петербургской академии художеств — будущие академики живописи: И.И.Шишкин, А.В.Гине, и П.П.Джогин), едут и именитые иностранцы. Наиболее интересное в этом отношении путешествие, длившееся со второй половины июня 1858 по февраль 1859 года, которое совершает Александр Дюма-отец. Официально А.Дюма приехал в Россию по приглашению известного мецената графа Г.А.Кушелева-Безбородко (1832-1870 гг.). Свое путешествие по России Дюма описал в семитомном сочинении «Впечатление о путешествии в Россию», которое печаталось впервые в еженедельнике «Монте-Кристо» в течение 1858—1862 гг. девятью выпусками по 100 страниц каждый. Книга выдержала несколько изданий па французском языке. На русский язык не переводилась. Иногда это произведение разделяют на "Россию" и "Кавказ", так как последний частично был переведен на русский язык и издан в Тифлисе в 1861 году. Кстати, грузинское издательство "Мерзни" перевело полностью путешествия А.Дюма по Кавказу и издало в 1988 году.

Накануне поездки в Россию в творчестве А.Дюма обозначился явный спад. К 1857 г., когда Дюма принимается за издание еженедельника из собственных произведений, его драмы и романы, имевшие беспримерный успех, иссякают: после 1857 года он уже не писал ни нового «Кина», ни второго «Графа Монте-Кристо». Новый журнал издателем и редактором А.Дюма окрестил именем «Монте-Кристо», как символом своей величайшей писательской удачи. Еженедельный журнал «Монте-Кристо» — его единственным собственником и единственным редактором был сам Дюма.

Писатель явно искал новый литературный жанр для подкрепления былой своей популярности. Таким обновленным жанром явились путевые заметки. Дюма и раньше немало путешествовал, записывая свои впечатления. С конца 30-х годов стали появляться его «Путевые впечатления» от поездок по Южной Европе и Алжиру.

Но юг Франции, Италии, Испании, даже Алжир, все это — домашние места для европейца, где нет места ни для Колумба, ни для Америго Веспуччи от литературы. Другое дело Россия. Путешествие по России могло само по себе стать приключенческим романом, — тем более, что в свои путевые заметки по России Дюма включал Кавказ, где шла в эти годы напряженная война с горскими племенами, объединенными Шамилем. Но великий француз хотел совершить путешествие не только по русским трактам, проселкам, рекам, степям и горам, он намеревался географическое знакомство со страной объединить с путешествием в русскую историю, литературу, политическую действительность, перемежая его с экскурсами в русскую археологию, кулинарию, историю религии, стратегии и т.д. и т.п.

Именно такое путешествие по России разрекламировал Дюма читателям «Монте-Кристо». В своей «Беседе» от 17 июня 1858 года он обещал им описать Петербург с его белыми ночами, Москву с колоколом в 330 тыс. фунтов, с «рынками — которые уже Восток», сулил изобразить Нижний Новгород с купцами из Персии, Индии, Китая, торгующими малахитом и ляпис-лазурью. Он давал обещание показать своим читателям Волгу, эту «царицу европейских рек», и встретиться на трех рынках Астрахани с индусами и казаками, донскими и уральскими. Промчавшись по безграничным калмыцким и ногайским степям, он сулил читателю подвести их «к скале, к которой был прикован Прометей», и вместе с ними «посетить стан Шамиля, этого нового Титана, который в своих горах борется против русских царей».

Эти обещания — уже не из географического, а из исторического вояжа...

Дюма любит описывать, как люди едят и пьют, но его мало интересует их экономический быт, их правовой уклад. Несмотря на длительность своего пребывания в России, А. Дюма в Казани напишет: «Я не знаю путешествия более легкого, покойного и приятного, чем путешествие по России». Он неизменно восторгался русским гостеприимством: «Путешествие по России — одно из самых прекрасных, которые я совершил».

Популярность Дюма в России, как писателя, была очень высокой. Поэтому ему был оказан восторженный прием, прежде всего в Петербурге. Об этом писал 24 июня 1858 года Тютчев, большой знаток, светского и придворного Петербурга 50-х годов. В письме он сообщает жене последнюю новость: «Вот уже несколько дней, как мы обладаем двумя знаменитостями: Юмом, вызывателем духов, и Александром Дюма-отцом..., — и далее с иронией: — На днях вечером я встретил Александра Дюма... Я не без труда протиснулся сквозь толпу, собравшуюся вокруг знаменитости...»

«Весь Петербург в течение июня только и занимался г. Дюма». — пишет И.И.Панаев в очередном фельетоне «Петербургская жизнь».

Литературное путешествие Дюма превратилось в путешествие по светским салонам Петербурга. Соприкосновения Дюма с литературными кругами столицы были редки и случайны.

Французский писатель был частым гостем Н.А.Некрасова, как вспоминает А.Я.Панаева. Однако отношения были прохладными. Других же литературных связей в России Дюма не завязал. Сдружился только с Д.В.Григоровичем, который превратился в лучшего путеводителя Дюма по Петербургу. Тем не менее Дюма упоминает в своей книге ряд стихов Некрасова, Пушкина. Вяземского, Лермонтова, познакомился с романом И.ПЛажечникова «Ледяной дом», который вскоре начал печататься в журнале «Монте-Кристо». Публикация открывалась предисловием, из которого следовало, что роман «Ледяной дом» — новый роман самого Александра Дюма. Были и другие заимствования.

Едва ли не половина его книги «Впечатления от путешествия по России» отведена русской истории. Это был целый курс русской запретной истории, написанной для самого широкого читателя. Именно в этом, очевидно, одна из основных причин того, почему 7-томный труд не был переведен на русский язык.

А.Дюма в его поездке по России сопровождал художник Муанэ. Жан-Пьер Муанэ (1819 -1876 гг.), работавший до этой поездки в Париже, ученик Л.Конье, был отличный рисовальщик, обладавший быстрым, четким и нежным карандашом; его первые работы появились в Парижском салоне в 1848 г. Путешествие с Дюма дало ему известность: его русские и кавказские пейзажи и жанры, сделанные во время путешествия, долгое время (вплоть до 1874 г.) появлялись на парижских выставках и охотно раскупались. Шесть кавказских рисунков Муанэ хранятся в Музее изобразительных искусств им. А.С.Пушкина в Москве. А где валаамские рисунки художника — надо искать.

Зарисовки пейзажей Дюма предоставляет своему спутнику Муанэ, но исторические памятники не отдает в его исключительное достояние: он сам любит подавать их с приправой исторических анекдотов и преданий.

Петербург произвел на него неизгладимое впечатление. Глядя на Неву с гранитной набережной, Дюма писал: "Я не знаю вида, который мог бы сравниться с развернувшейся перед моими глазами панорамой». Впечатление усиливалось многократно, ибо начало пребывания А. Дюма совпало с разгаром белых ночей: «Я не видел ничего подобного ночам Петербурга. Да, стихи Пушкина прекрасны, но это все же поэзия человека. Петербургские ночи — поэзия божества».

Трудно удержаться, чтобы не привести здесь высказывания К.Г.Паустовского, который через 100 лет, как бы перекликаясь с Дюма, совершенно изумительно писал о белых ночах Ленинграда: «...Я думаю о белых ночах — не затасканных вдоль и поперек ночах Петербурга, а об иных, совсем особенных ночах, когда огни полощутся столбами в широких и туманных заливах. Они должны быть, эти ночи, когда в белом молоке едва видны зеленые звезды, сырые паруса обвисают, губы женщин становятся влажными, а гавани и города погружаются в великое безмолвие, одеваются в серебряную седую печаль».

Об обстоятельствах пребывания Александра Дюма-отца в России имеется довольно обширное исследование известного советского искусствоведа Сергея Николаевича Дурылина (1877-1954 гг.) «Александр Дюма-отец и Россия» в «Литературном наследстве» (№ 31—32, Москва, 1937, с. 491-562). По вполне понятным причинам С.Н.Дурылин ни словом не упоминает о поездке Дюма по Ладожскому озеру и тем более на Валаам, хотя из текста указанного исследования видно, что автор знаком со всем семитомным произведением А.Дюма о России. В послевоенное время в советском лшературове-дении никто уже более или менее обстоятельно о путешествии великого французского романиста в России не писал. Имеются лишь отдельные, очень краткие сообщения и заметки. Так, в альманахе «Земля и люди». Географический календарь на 1965 г. (М. 1964, Мысль, с. 292-294) к 95-летию со для смерти писателя была помещена небольшая статья НЛобачева и В.Макаренко «Литературные путешествия Дюма-отца», где о путешествии Дюма по России говорится очень мало. Далее появились две небольшие заметки М.Гордона в еженедельнике «Литературная Россия» (№ 9 за 26 февраля 1971 года, с. 20) под названием «Петербургская ночь и Петропавловская крепость» и его же статья в 1979 году в журнале «Нева» (№ 6, с. 210-212). «Три образа Петербурга (Жозеф де Местр. Теофил Готье и Александр Дюма-отец)». Все эти публикации связаны исключительно с описанием Петербурга.

Тем не менее с точки зрения интересующего нас вопроса в 1976 году появились две публикации. Прежде всего речь идет о сообщении в сборнике неопубликованных материалов Центрального государственного архива литературы и искусства в СССР «Встречи с прошлым» (выпуск № 2, М., Советская Россия, 1976, с. 34-38), в котором Э.Р.Коган поместила свою заметку под названием «Александр Дюма на Ладожском озере. (Стихотворение А.Дюма)». Чуть позже в этом же 1970 г. в местной печати Приладожья А.Слупко публикует заметку с разными названиями, но с идентичным текстом в «Новой Ладоге» от 5 июня 1976 г. «А. Дюма на Валааме. (Из истории нашего края)» и в «Коммунисте» от 3 июля 1976 г. «А Дюма. Близ Ладожского озера». По-видимому, А. Слупко заимствовал у О.Р.Коган изюминку публикации - это стихотворение А.Дюма, найденное в архиве известного французского художника, проживавшего в то время в России. Ипполита Робийяра. Вот оно в переводе Э.Р.Коган:

Вы хотите, чтобы я в двух словах изложил воспоминание

О пяти днях, промелькнувших, как волшебный сон

Вот, увы, и окончилось это путешествие.

Сохраните его в вашей памяти.

А я сохраню его в своем сердце.

Близ Ладожского озера.

Предположение Э.Р.Коган, что стихотворение обращено к Ипполиту Робийяру, не подтвердилось. Это будет видно из дальнейшего нашего изложения. Однако к кому обращено это стихотворение — остается загадкой.

При ознакомлении с текстами Э.Р.Коган и А.Слупко можно заметить и разницу. Э.Р.Коган «предполагает, что петербургские друзья Дюма организовали для него пятидневную прогулку по Неве и по Ладожскому озеру, а возможно, и посещение острова Валаам». И в этом она не ошиблась. А.Слупко же утверждает нечто другое: «по возвращении во Францию Дюма написал обширные путевые очерки о путешествии в Россию. К сожалению, в них нет никаких сведений о поездке на Валаам». А.Слупко знает о путевых заметках А.Дюма. Можно даже предположить, что А.Слупко очевидно предпринимал безуспешные попытки в поисках сведений о поездке А.Дюма на Валаам.

Утверждение А. Слупко опровергнуто нашими изысканиями.

В поисках материалов по Валааму 3 марта 1983 г. в библиотеке среди других книг я заказал первый том А.Дюма на французском языке «Впечатления от путешествия Александра Дюма по России».

(Париж, 1884 г.), и мне принесли ошибочно не первый, а третий том. И это неожиданно оказалось как раз тем, что надо И по оглавлению сразу же можно было найти то, что было предметом стольких недоразумений. В перечне оказались главки, крайне важные для нас:

XIV — «Финляндия» — 23 страницы

XVI — «Поднимаясь по Неве» — 21 страница.

XVIII — «Монахи Коневца» — 11 страниц.

XIX — «Вынужденное паломничество на Валаам» - 10 страниц.

— «От Сердоболя до Магры» — 13 страниц.

Всего 88 страниц французского текста книги.

Главки XVI — XIX и частично L — это текст, описывающий путь следования парохода по Ладожскому озеру, начиная с 1843 года, когда было налажено регулярное пассажирское сообщение Петербурга с Валаамом. Главка XIV — «Финляндия» взята для полноты картины. К середине лета 1984 г. был завершен перевод и перепечатка текста: объем всех шести вышеназванных главок составил 79 машинописных страниц. По приезде на Валаам 1 августа 1984 года я сдал в библиотеку музея-заповедника оригинал текста на французском языке (машинопись и фотопленка) и текст перевода (второй экземпляр).

То, что в дореволюционное время не был переведен этот обширный труд А. Дюма, это более или менее понятно: слишком много тайн дома Романовых стало бы достоянием русской общественности. Понятно и то, что в годы Советской власти это не было сделано. Раболепие А.Дюма перед русской аристократией, презрение к простому народу России, да и вообще преимущественно легковесный тон и манера письма, не вызвали энтузиазма у издателей. Тем не менее надо признать, что местами у А.Дюма проявляется и зоркий глаз путешественника, и он находит меткие и четкие слова для выражения увиденного. Особенно, как мне кажется, его «пронял» Валаам. В этом можно убедиться, познакомившись с текстом перевода. Итак, будет описано путешествие А. Дюма и его спутников на пароходе по маршруту: Нева, Шлиссельбург, Коневец. Валаам, Сердоболь, причем мы считаем, что полный текст дадим только по Валааму с топонимикой тех лет.

В главке «Финляндия» А. Дюма заявляет, что «в своих путешествиях я люблю видеть иначе то, что видели другие, то есть то, чего еще никто не видел. И я решил проплыть по Ладоге мимо Шлиссельбурга, Коневца, Валаама, и Сердоболя». Далее идет историко-географическое описание Финляндии. Дается этимология самого слова «Финляндия», из которого вытекает, что так «древние немцы окрестили это огромное болото, которое его жители считали землей».

А.Дюма далее пишет: «Но, если все-таки бросить взгляд на географическую карту, то Финляндия предстанет перед нашими глазами, как огромная губка, поры которой заполнены водой или грязью».

Излагается история борьбы Швеции и России за обладание Финляндией.

Много сообщений о быте финнов. Дается характеристика их человеческим качествам. Их связям с природой. «Даже малейший звук в природе полон для них своего особого смысла». И наконец беззаветная любовь финнов к Родине. Описывая их бедность, А.Дюма патетически восклицает: «Но предложите этим смелым финнам жить на другой земле, где светит яркое солнце, где растут лимоны, как говорится в песне Гете, и Вы увидите, что они откажутся, потому что родная земля их притягивает сладкими цепями, даже такая страна, какой бы она ни была мачехой, для них все же родная мать!»

Далее А.Дюма переходит к описанию литературы финнов: «Несомненно, что жизнь этих людей, каждодневно встречающих опасность в лицо, должна была создать свою поэзию и мифологию!»

Стихи можно подразделить на две категории. Поэзия примитивная, народная, традиционная, но полная внутренней энергии, простоты и непосредственности изложения, рожденная в глубине скал, парящая над озером, проникающая даже в воздух, порожденная верой и нравами.

Другая позиция — чужая поэзия завоеваний, поэзия цивилизации, по-видимому, внесенная завоевателями, язык классический и литературный, иными словами — шведская поэзия.

Мы уже постарались дать понять идею, главный смысл финских примитивных народных стихов. Мы отдаем предпочтение первым рунам, которые в общем имеют такое же значение для финнов, как первая глава Книги Бытия для нас.

Краткое содержание стихотворения: Первая руна (31 четверостишие). В нем рассказывается о зарождении мира. Другая туманная и грандиозная руна, как и вся первобытная поэзия, представляет собой не что иное, как зародыш эпической поэмы. Она состоит из 32 четверостиший, главным героем которых является Вяйнямейнен. Вся поэма и целом, автор или авторы которой неизвестны, рассказывает о рождении мира и заканчивается появлением на свет младенца, который получает свое первое христианское крещение. Языческая эпопея имеет христианское увенчание.

Те, кто захочет прочитать этот эпос полностью, могут воспользоваться чудесным переводом Леузон-Ледюка под названием «Калевала».

Поскольку полный перевод был бы слишком длинным, ограничимся анализом последней стихотворной руны, в которой есть отражение наших священных книг. Речь идет о Марии и о непорочном зачатии.

В этой руне имеется своего рода смешение языческих и христианских идей; вероятно, ее можно датировать XII - началом XIII века, а это был период победы христианства в Финляндии.

«Калевала», — пишет Дюма, — как нельзя лучше отражает идею поэтического гения Финляндии, народа одновременно мужественного и доброго, который в глубине туманов все еще сохраняет в своей душе воспоминание о своей первой родине, Азии.

Теперь перейдем от поэзии к литературе. Это две вещи, совершенно разные, которые нельзя смешивать. Мы составили себе представление о древней поэзии, о романтической эпопее на финском языке, и мы говорим, что кроме этих великих устных традиций, напоминающих песни Гомера или романы из цикла Карла Великого, есть у финнов и другая литература. Правда, это литература завоевателей, то есть шведская». Так А.Дюма характеризует литературу Финляндии. Он разбирает творчество трех поэтов: Михаила Кореуса (1774-1806 гг.), Франца Михаила Францена (1782-1847 гг.) и Иогана Людвига Рунеберга (1804-1877 гг.).

Он пишет: «Чтобы показать вам главные идеи творчества этих поэтов, я постараюсь процитировать отрывки из их произведений, и вы сами сможете легко убедиться, что в них нег никакой оригинальности, кроме все той же меланхолии». Приводятся стихи Кореуса и Францена и дается комментарий. Далее А.Дюма переходит к И.Л.Рунебергу, который во время пребывания А.Дюма был в расцвете творческих сил. «Пожалуй, он и самый сильный и талантливый из трех вышеперечисленных поэтов, — пишет А.Дюма. — И это, несомненно, от того, что по своей натуре он сильнее всех был финном. Одно из его стихотворений напоминает древнюю руну». И далее А.Дюма приводит ряд стихотворений Рунеберга и дает им соответствующие характеристики.

Стихотворение И.Л.Рунеберга «Наш край») (вступительное к «Рассказам Фенрика Столя», 1848 г.) стало финским национальным гимном. Перевод этого стихотворения сделан Александром Блоком в декабре 1915 г.

В заключение главки «Финляндия» А.Дюма рассказывает о тех условиях, при которых Финляндия вошла в состав Российской империи в результате русско-шведской войны 1808-1809 гг.

При этом надо добавить, что для острова Валаам и находящегося: на нем православного Спасо-Преображенского монастыря включение их в административную юрисдикцию Финляндии сыграло поистине драматическую роль.

После краткой характеристики Финляндии А.Дюма приступает непосредственно к описанию своего путешествия. Он пишет: «Каждую неделю от Летнего сада отправляются два парохода на Шлиссельбург, Коневец, Валаам и Сердоболь. И нам предстояло проделать это путешествие... Мы отправились в путь 20 июля в 11 часов утра на обыкновенном пароходе, плывущем в верховья Невы со скоростью примерно 6-7 узлов в час. Наш караван состоял из 4-х человек: Дандрэ, Муанэ, Милелотти и меня». Далее идет описание берегов Невы: от усадьбы Безбородко до развалин замков, разрушенных по приказу Павла I после прихода к власти, подробно описывается стоящая на берегу фабрика шелковых чулок, основанная Г.А. Потемкиным. Несколько страниц отводится фаворитам Екатерины II: Г.А.Потемкину и Г.Г.Орлову со ссылкой на посла Англии сэра Джемса Хариса...

«Мы миновали два разрушенных замка и находились не более чем на расстоянии двенадцати верст от Шлиссельбурга, когда начали замечать на левом берегу сквозь деревья колонну, поставленную в память битвы, когда Петр I захватил шведскую крепость».

..Подплывая к Шлиссельбургу, А.Дюма восклицает: «Французская пословица гласит: «Стены имеют уши». Если бы стены Шлиссельбурга, кроме своих ушей, имели язык, сколько мрачных историй они бы рассказали!» И начинает длинный рассказ об истории вокруг царственного узника Ивана VI, капитана Мировича — одной из мрачных страниц в истории династии Романовых.

В начале главки «Шлиссельбург» сообщается, что «Корабль остановился на час в Шлиссельбурге. У Муанэ было время сделать рисунок крепости, как она видна с земли, т.е. левого берега Невы.

Понятно, что, когда я предупредил его об опасности, которой он подвергается, занимаясь таким делом, он не отказался от него, хотя русская полиция не жалует художников, которые делают зарисовки крепостей».

В тексте на нескольких страницах описывается случай, который произошел с французскими преподавателями во время Крымской войны. Они пытались зарисовать Шлиссельбургскую крепость, и это для них чуть не кончилось трагически.

«Муане был счастливее, чем наши преподаватели. Он не только закончил свой рисунок без всяких происшествий, но, к тому же, когда он его закончил, сказал нам, что в ответ на просьбу, с которой он обратился к губернатору, нам разрешили посетить внутренность крепости...»

«Шлиссельбург крепость не представляет внутри ничего особенно интересного: как все крепости, она заключает в себе жилище губернатора, казармы для солдат, одиночные камеры».

Муанэ ухитрился зарисовать «железную дверь, низкую и мрачную, зловещей формы, к которой не разрешается приближаться даже привилегированным посетителям...»

«Посещение было коротким, нас ожидал пароход, поскольку невский пакетбот не осмеливается ринуться в озеро, которое имеет свои бури, словно океан».

А.Дюма дает географическую характеристику Ладожского озера, островов: «Наиболее знаменитые из них, если не самые большие из этих островов, — это Коневец и Валаам.

Их известность происходит от монастырей, которые на них находятся и которые являются целью народного паломничества, почти столь же священного в глазах финнов, как Мекка для мусульманина».

Далее идет описание скромной трапезы из собственных припасов А.Дюма и его спутников, на что великий писатель очень сетовал, поскольку пакетбот был предназначен для паломников из простого народа.

«По мере того, как мы удалялись от берега, наш взгляд охватывал все больше воды и берегов, и не только перед нами, но и позади нас. Справа берег принадлежал правительству Олонца, слева — Финляндии. На обоих берегах простирались большие леса.

В двух или трех точках этих лесов, притом с каждой стороны, поднимались клубы дыма». Это были пожары.

«К десяти часам вечера мы почувствовали ряд колебаний, не предвещающих ничего хорошего. После чудесного заката солнца облака сгрудились на горизонте и глухие раскаты грома пробежали по этой густой и мрачной массе, потрескавшейся от молний...

Мы этого уже не ожидали.

Мы болтали на палубе до полуночи.

В полночь мы выпили чаю, чтобы покончить с нашим обедом, и после этого легли спать. Мои спутники завернулись в свои пальто, а я лег в чем был.

Я выработал в себе эту великолепную привычку — быть все время в одной и той же одежде независимо от того, днем это или ночью, летом или зимой.

Я проснулся в четыре часа утра: судно, которое, подобно почтовым лошадям, совершало один и тот же путь, приближало нас точно к Коневцу даже и без компаса».

«Я был немного заинтригован, когда, открыл глаза, увидел сквозь бледные сумерки Севера, похожие на прозрачный туман, озеро, изощренное многочисленными черными точками. Эти точки были не что иное как головы монахов, которые сидя по горло в воде, тянули огромную сеть.

Их было по меньшой мере шестьдесят человек.

Эта ночь была как бы исключением из обычных холодных ночей, так как в воздухе парила изнуряющая и тяжелая духота. Мы были в ста шагах от берега; капитан почему-то не спешил пришвартовываться. Ничего никому не говоря, я скинул свои вещи, сложил их в угол и прыгнул через борт в озеро.

Я купался в самых крайних точках Европы — в озере Гвадалквивир, на краю Европы, но теперь я был не прочь покупаться на другом краю этой самой Европы, в Ладожском озере, все это мысленно составляло чудесный треугольник, включающий еще и залив (бухту) Дуарненец, в которой я тоже когда-то купался. И чтобы превратить этот треугольник в четырехугольник, я пообещал себе искупаться еще и в Каспийском море, как только представится такая возможность.

Монахи Коневца были очень удивлены, увиден, что любопытный, представший в костюме Адама до грехопадения, тщательно наблюдает за результатом их ловли перед тем, как спрыгнуть в воду. Их сеть, представляющая собой огромный невод, содержала тысячи маленьких рыбешек, больше всего похожих на сардины, но меня больше всего поразило то, что два конца полукруга из сети были привязаны к двум лошадям. Таким образом нужно было только поддерживать сеть, так как самую трудную миссию выполняли лошади». А.Дюма пытался завести беседу с монахами, но безуспешно. Они не знали даже латинский язык. И писатель сделал вывод: «Нет ничего невежественней русского духовенства белого и черного».

Далее в тексте идет подробное «доказательство» этого тезиса посредством тех сведений и даже анекдотов, которыми А.Дюма располагал.

«Пришло время высаживаться на берег. С корабля на насыпь выкинули толстую доску, и наконец-то мы казались на земле.

Вчерашний обед, более чем скромный, и мое утреннее купание — все это вместе взятое разыграло во мне ужаснейший аппетит.

Мы направились к постоялому двору монастыря, который прославился тем, что был местом отдыха большого количества паломников.

Нам приготовили завтрак, из которого съедобной была только рыба, которую, как мы видели, ловили монахи.

Черный влажный хлеб, который воспринимался как лакомство у графа Кушелева, вызвал у меня,невыносимое отвращение».

«После завтрака мы спросили, какого рода экскурсию мы можем сделать на острове.

Нам ответили, что интереснее всего было бы проделать небольшое путешествие к каменной лошади.

Это напоминало какую-то традицию, и по этой причине для меня оно таило привлекательность.

Мы взяли с собой гида и отправились в путь, который проходил через кладбище монастыря.

Если говорить о природе на Коневце и Валааме, то нужно отметить, что эти острова более богаты озерами, чем лесами.

В существующих лесах чаще всего встречаются такие породы деревьев, как сосны, березы, липы, осины, платаны, клены.

Покинув кладбище, мы вышли на аллею, которая заключала в себе что-то величественное. При входе в аллею стоял огромный греческий крест, нам сначала показалось, что он был из серебра, так как под лучами солнца он как бы пылал огнем. Но, подойдя поближе, мы убедились, что крест был сделан всего лишь из плоского белого железа.

На вершине небольшой горы расположилась церковь, дорога, идущая от нее, как бы переливается необыкновенными цветами: дымчатыми и голубоватыми, которых я никогда еще не видел, и может быть, именно это великолепие предопределяет мечтательность и задумчивость финской поэзии. Слева от нас простирались пшеничные поля, на которых выглядывали бледные васильки. Справа пустынная степь издавала одурманивающий запах соломы, приятный для тех, кто провел свое детство в деревне и привык к таким резким запахам.

Мы пошли немного левее и после того, как пересекли пшеничное поле, вошли в лес. Вдруг, когда мы прошли лишь одну версту, мне показалось, что у нас под ногами нет земли, настолько почвенная поверхность быстро изменилась. Я еще никогда не видел подобного, находясь в России. У меня было впечатление, что мы попали в Швейцарию (действительно, природа острова Коневец настолько потрясающа, что даже оригинальный, но рано умерший и полузабытый поэт конца XIX века Иван Иванович Ореус (1877-1901 гг.) взял себе новую фамилию Коневской. У него есть прекрасное стихотворение "С Коневца", 1898 г. В.Я.Брюсовым написана статья, посвященная творчеству И.Коневского "Мудрое дитя").

Мы стали искать возможность спуститься в овраг, из которого исходили какая-то непонятная свежесть и прозрачные тени, гид указал нам на деревянную лестницу, состоящую из ста ступенек, мы быстро по ней спустились и оказались на дне чудеснейшей поляны, красоту которой невозможно ни описать пером, ни нарисовать. Деревья всей своей мощью стремились ввысь, стараясь вобрать в себя лучезарное солнце, они возвышались, как колонны в храме, стройные, прямые и смелые, а кроны их служили сводом этому величественному храму. Солнечные лучи, рассеянные этим сводом, превращались в золотой дождь, земля казалась охвачена жидкими и струящимися потоками света, в то время как в глубине голубая атмосфера теряла свою прозрачность и напоминала цвет Лазурного грота.

Посреди этой долины возвышается огромная скала, на вершине которой возвели маленькую часовенку в честь святого Арсения.

Те сведения, которые нам удалось вытянуть из нашего гида относительно каменной лошади и святого Арсения, говорили о том, что каменная лошадь является символом жертвоприношений лошадьми, которые делали древние финны до принятия христианства. Что же касается святого Арсения, то мы узнали только то, что он был страдальцем и умер в муках.

Нигде в мире я не видел такой тучи омерзительных насекомых. Мы не могли оставаться на одном месте ни минуты, чтобы туча насекомых не облепила нас со всех сторон, а когда мы были в движении, каждого преследовала своя туча насекомых, и казалось, что каждый имеет свою собственную атмосферу.

С первых же атак насекомых я стал отступать к лестнице и достиг более высокого места. По мере того, как я поднимался, мои "приятели" стали меня покидать». Выйдя на освещенное место, я совсем от них отделался. Через некоторое время мои спутники стали меня догонять, и мы вновь зашагали по дороге около монастыря.

Наш корабль остановился здесь именно в то время, когда паломники занимались своими благочестивыми делами, у нас была возможность не только посетить остров, но и, взяв лодку и ружье, отправиться на охоту.

Я уже не помню, где я прочел, что окрестности острова населены тюленями какой-то мелкой породы, настолько мелкой, что их можно было убить даже палкой. Но так как я не абсолютно доверяю тому, что я читал, я решил захватить с собой вместо палки ружье, правда, и оно мне иногда служило чем-то вроде палки.

Вдруг мы заметили нескольких огромных тюленей, огромных, как котики, и черных, как бобры, которые, увидев нас своими круглыми огромными глазами, поспешили уплыть и озеро. Ни один из них не осмелился приблизиться на расстояние выстрела. Это - предостережение охотникам, которые хотели бы убить тюленя на Ладоге.

Мы вернулись к пяти часам, чтобы пообедать, но наш обед был очень похож на завтрак.

И вдруг мне пришла в голову фантазия опять искупаться в восемь часов вечера, так как недавнее мое утреннее купание оставило чудесные воспоминания.

Погостив у князя Кушелева, я впервые узнал, что такое русские кровати! Мне казалось, что ничего на свете не может быть жестче его кроватей. И только на Коневце я убедился, что я ошибался. Теперь я стал пропагандировать теорию, что коневецкие кровати самые жесткие на Севере, и сам чистосердечно в нее поверил. Мне было предназначено потерять эту последнюю иллюзию в Киргизии».

Следующая главка описывает посещение А.Дюма Валаама и мы ее приводим полностью. Представляется, что это повествование в части описания природы и храма Св.Николая, построенного выдающимся русским архитектором академиком А.М.Горностаевым, действительно великолепно, можно считать, что Валаам потряс великого француза.

Вынужденное паломничество на Валаам

Мы отправились в 10 часов утра, увозя сотню паломников обоего пола, которые, после выполнения своих религиозных обрядов в Коневецком монастыре, собирались делать то же в Валаамском. Нет ничего безобразнее этих странников, принадлежащих к низшему классу народа, если допустить, что в России есть народ. Едва ли есть видимое различие между обоими полами. Только отсутствие бороды отличает женщин от мужчин. Одеяния их почти одинаковы, у тех и у других — лохмотья. У мужчин и у женщин в руке посох, а на спине — оборванные переметные сумки. Излишне упоминать, что все они чешутся способами, ужасающими того, кто не чешется. К счастью, наиболее усердствующие в этом занятии тотчас забывают о нем ради другого, более живописного.

Едва мы прошли 4 или 5 миль, как оказались окутанными таким туманом, что перестали что-либо различать вокруг. Среди этого тумана раскатился гром, и озеро стало колебаться, как вода в котле над костром. Можно сказать, что буря была не в атмосфере, а в глубинах вод, которые, казалось, утратили охоту удерживать нас на своей поверхности.

Можно себе представить, в каком состоянии находился наш компас, который был расстроен накануне, во время прекраснейшей погоды. Поэтому наш капитан и не пытался с ним сверяться. Как  только капитан почувствовал удары яростных волн, то вместо отдачи распоряжений, позволяющих побороть опасность, если опасность была, он принялся бегать из конца в конец судна, крича: «Мы пропали»! Слыша капитана, испускавшего вопли отчаяния, все пассажиры, паломники и паломницы, бросились ничком, стукая лбами по доскам палубы и крича: «Смилуйся над нами, Господи!» Только Дандре, Муанэ, Миллелотти и я остались стоять, пока Миллелотти, как римлянин, не пожелал отставать от других.

Туман сгущался, гром ужасно гремел, молнии казались какими-то мрачными, пробиваясь сквозь эти испарения. Озеро продолжало колыхаться, не столько от волн, сколько от некоего внутреннего кипения. Я видел 5-6 бурь, но ни одна не напоминала эту. Быть может, это старый Вяйнямейнен проходил из океана в Ладогу. Нечего было и думать остановиться: судно двигалось само по себе и направлялось куда хотело.

Наконец, часа через два, когда все оставалось примерно в том же положении, капитану пришла идея поднять двух людей на мачту, чтобы воспользоваться первым же просветом в тумане. Не прошло и 10 минут, как послышалось нечто вроде галопа группы всадников. Это был поднявшийся ветер. Одним дуновением он разорвал, разбросал завесу тумана. Озеро предстало белым от пены, но раскрывшим свои самые далекие горизонты. Матросы сверху закричали: «Земля!» Все забегали. Капитан совершенно не знал, где мы находимся. Старый матрос объявил, что узнает Валаам. Взяли курс на остров.

Примерно в полутора милях от большого острова находится островок, на котором видны руины. Этот утес называется островом Монахинь; женская община, обитавшая на Валааме, дала повод, ввиду соседства с мужским монастырем, к большим скандалам, и св. Синод постановил, чтобы женский монастырь был переведен на утес, возвышавшийся теперь перед нами, и чтобы никто более не давал обета туда поступать. Монастырь был построен на утесе, 30 послушниц были туда перевезены и там, как и было предписано, они угасали одна за другой. Затем пришел черед монастыря, который, как и община, разрушался строение за строением, подбиваемый снизу морем, сверху — бурями, разваливался камень за камнем. Не осталось ничего, кроме бесформенной развалины и традиции, о которой я пытался рассказать.

Тем временем мы довольно быстро приближались и начали различать нечто вроде пролива, которым можно продвинуться вглубь острова. Тотчас на самой выдвинутой точке берега, которая по мере нашего приближения как бы подходила к нам, мы заметили маленькую церковь, всю в золоте и серебре, столь новенькую, что она казалось только что вынутой из бархатного футляра драгоценностью. Она возвышалась среди деревьев, на газоне, который вызвал бы зависть у газонов Брайтона и Гайд-Парка. Эта церковь — истинное сокровище как по искусству, так и по богатству — создание лучшего, на мой взгляд, архитектора России — Горностаева. Мы прошли почти у ее подножия: по мере приближения нам открывались детали восхитительного вкуса. И странно, золото и серебро были, хотя и рассыпанные в изобилии, столь хорошо и умело распределены, что не вредили прекрасному облику этого маленького архитектурного шедевра. Это было первое за время моего пребывания в России сооружение, которое меня совершенно удовлетворило. Русская церковь в предместье du Roule, несколько напоминая это прекрасное здание, отличается меньшей легкостью.

Мы вошли в пролив, который, будучи весьма узок у своего входа, где судно почти касается прибрежных деревьев, вдруг расширяется и становится заливом, усеянным островками, полными тени и свежести. Эти «корзинки с зеленью» несколько напоминали мне острова Океании. Мы обогнули островки и слева, на горе, увидели обширный монастырь Валаама, огромную постройку без архитектурной характеристики, но впечатляющую своей массой. Туда поднимаются по гигантской лестнице, столь же широкой, как лестница версальских оранжерей, но втрое более высокой. Столько народу поднималось и спускалось по ней, что мне представились наяву такие масштабы, какие Иакову виделись только во сне.

Едва судно остановилось, как мы соскочили на берег и смешались с толпой поднимающихся. Нас уверяли, что настоятель был человеком образованным, поэтому мы отважились засвидетельствовать ему свое почтение. Нам встретился юный послушник с длинными волосами и тонкими чертами бледного лица. Издали мы заметили его прислонившимся к входу в позе, полной меланхолии и фации. Он с первого взгляда произвел одинаковое впечатление на нас, всех четверых. С 20 шагов нам даже показалось, что это была женщина, но и заговорив с ним, не удалось рассеять это впечатление. Он взялся доложить о нашем прибытии настоятелю. Я сказал, ему мое имя без большой надежды, что слух о нем добрался до этого острова, затерянного в Ладожском озере. Через 5 минут он вернулся и попросил нас войти. К моему большому удивлению, настоятель слышал обо мне. Он упоминал о мушкетерах и Монте-Кристо, хотя и не как читающий, но как слышавший похвалы тех лиц, которые читали. Через 5 минут нам была подана легкая закуска из фруктов и чая. Затем настоятель предложил нам осмотреть монастырь и дал в сопровождающие своего юного послушника.

Совершенно неизвестно, в какую эпоху был основан Валаамский монастырь, хотя монах, продающий православные крестики и образки святых, продает также памятки о монастыре. Но эти памятки столь невразумительны, что из них невозможно ничего позаимствовать. Единственное, что вне сомнения, это что монастырь существовал уже в XIV веке. Легенда повествует, что шведский король Магнус, после разгрома его армии новгородцами в 1349 году, отплыл по Ладоге, но, гонимое бурей, его судно потерпело крушение близ Валаама. Он дал клятву, что, если доберется до суши, посвятит себя служению Богу. Судно затонуло, но Магнус, добравшись до берега на обломке, сдержал свой обет, и таким образом был основан монастырь.

Монастырь не представляет интереса ни с эстетической, ни с научной точек зрения. Нет ни картин, ни библиотеки, ни писаной или устной истории, — жизнь во всем своем прозаизме и монашеском убожестве. Настоятель ожидал нашего возвращения. Так как наше судно остановилось на этот и на следующий день и должно было отправиться обратно лишь назавтра вечером, настоятель спросил, чем мы намерены заняться. Мы попросили разрешения осмотреть остров и застрелить несколько кроликов — дичь, об изобилии которой мне сообщил тот же автор, который поведал и о тюленях. Нам не только было дано это двойное разрешение, но настоятель также сказал, чтобы мы не беспокоились насчет судна. Он предоставил нам свое. Я, имел нескромность спросить его, не позволит ли он своему послушнику сопровождать нас, чтобы дать ему развлечься. Но на сей раз мы зашли слишком далеко, и хотя молодой человек, казалось, с нетерпением ожидал ответа, в этой милости нам было отказано.

Войдя в предместье, мы узнали, что настоятель прислал нам рыбы, салата, картофеля, черного хлеба и огромную бутылку кваса. Мы пожелали взглянуть на принесенные предметы: рыба была чудесной — судаки, окуни, сиги и налимы. Бутыль кваса содержала 20 литров. Хлеба было 40 фунтов. Мы решили доставить хлеб нетронутым графине (Кушелевой), которая помногу поедала его в виде сендвичей за обедом, хотя и считала себя до старости передовой женщиной. Располагая исходными элементами столь доброго обеда и возможностью прибавить к ним яйца и цыплят, я объявил, что не позволю русскому повару, тем более монаху (усугубляющее обстоятельство) — наложить руку на наши сокровища. Воистину это были сокровища, которые могли заставить сомлеть от удовольствия Лукулла или Камбасереса. Рыбы, как говорят, формируются бассейном, в котором они обитают. А в таком озере 160 лье в окружности, как Ладога, они достигают невероятных размеров. Чтобы дать представление о них в сравнении с рыбой, известной во Франции, скажу, что окунь имел полтора фута длины и весил более 8 фунтов.

Дандрэ, единственный, кто говорил по-русски и вследствие этого мог устанавливать отношения между мной и здешними обитателями, был возведен в чин поваренка. Он должен был ощипывать кур, не допуская, чтобы их смачивали водой, и препятствовать монастырскому повару, стремившемуся поддержать привилегии русской кухни, сыпать муку в мой омлет, как только я повернусь к нему спиной. Дандрэ, хранивший благодарную память о своих обедах на улице Риволи, признал, что впервые после отъезда из Парижа он теперь обедает серьезно. Я мог бы сделать обед и лучше, но не мог сделать постелей мягче: вещество, которым набивают русские матрацы, оставалось для меня тайной во все 9 месяцев моего пребывания в России. Как будто бы постель была набита косточками персика, хотя я нахожу это сравнение недостаточным по отношению к русским перинам. Мы заказали лодку к 6 часам, с первыми лучами солнца я спрыгнул со своего дивана. И так как простыни вовсе неизвестны в России, здесь спят одетыми, мой утренний туалет длился недолго.

Убежденный, что мои спутники всюду меня найдут, я спустился лестницей Иакова и сел под купой деревьев, чтобы наблюдать в этих прекрасных лесах, в синеватой атмосфере неуловимые градации рассвета. В противоположность южному климату, где ночь приходит сразу, где день это вспышка огня, которая стремительно охватывает горизонт, страны Севера показывают с приходом или угасанием дня целую гамму тонов совершенной живописности и неописуемой гармонии. Добавьте к этому на островах неизъяснимую поэзию, которая окутывает поверхность вод, как прекрасная вуаль невидимого газа, скрадывающая крикливые оттенки, и которая придает природе ту прелесть, какую воздух придает картине. Повсюду в других краях искал я эти мягкие нюансы, которые оставлены в моей памяти сумерками Финляндии, но я никогда их больше не встречал. Я оставался целый час в мечтах под моей купой деревьев, не замечая течения времени. В 6 часов мои спутники присоединились ко мне. Я попытался втолковать Муанэ, что он потерял как живописец. Но Муанэ имел на Россию зуб, что не позволяло ему быть беспристрастным поклонником ее красок. Он схватил в июне простуду под большими деревьями парка Безбородко. Эта простуда перешла в лихорадку, и при сколько-нибудь свежем ветерке он дрожал от озноба.

Нас ожидала лодка с четырьмя гребцами. Одна из монашеских добродетелей — точность. Дисциплина в монастырях, быть может, еще строже, чем в армиях. Поэтому всегда можно рассчитывать если не на понятливость, то на точность монахов. Мы попытались расспросить наших гребцов о традициях острова, но не смогли вытянуть из них двух слов. Тогда мы перевели разговор на материальную сторону и узнали почти все, что хотели. Они отходят ко сну в 9 часов, встают в 5, дважды в день принимают пищу из рыбы и овощей, изредка едят мясо, только в праздники. Никогда не прибегают к услугам работников, живущих вне монастыря, для выполнения ручных работ. Каждый занимается каким-нибудь ремеслом — один портной, другой сапожник, третий плотник. Даже лодка, в которой мы плыли, построена ими.

Мы начали с посещения заливчика, который проникает в центр острова Валаам, в его самые таинственные глубины. Нет ничего прекраснее этих миниатюрных бухт, в которые деревья окунают концы своих мощных ветвей, где короткое, но резкое лето России дает силу, питающую корни, и испарения, увлажняющие листву. Деревья, как известно, живут в не меньшей мере воздухом, чем почвой: они «едят землю», но «пьют воздух». Передвигаясь от бухточки к бухточке, я вспугнул чирка, которого и застрелил. Истинная цель нашей экскурсии состояла в том, чтобы найти место, с которого Муанэ мог бы сделать наброски прелестной маленькой церкви, которую мы заметили во время прибытия на остров. Это была такая радость, подобная драгоценности, что я готов был признать ее игрой миража и опасался не найти ее на прежнем месте. Но она была там, к моему большому удивлению. Мы высадились на противоположный берег и нашли точку, с которой она открывалась вместе с окружавшим ее пейзажем во всем своем великолепии. Мы оставили Муанэ и Милелотти делать наброски и пустились вместе с Дандрэ на поиски обещанных многочисленных кроликов. Но их там не было, так же как и тюленей, которых мы намеревались укладывать на месте ударами палки и которые резвились в море в 500 шагах от нас.

Ни вблизи, ни вдали мы не заметили ни одного кролика. Впрочем, немногочисленны и птицы в этих великолепных тенистых лесах. Говорят, что они опасаются не успеть поднять своих птенцов на крыло за короткое летнее время, которое им предоставляет климат. Из-за этого нет ощущения радости, жизни, веселости. Уединенность дополняется тишиной.

У нас в лодке был прекрасный завтрак из остатков вчерашнего обеда. Часам к 10 мы возвратились, требуя нашу долю. Рисунок был окончен, несмотря на плохое настроение Муанэ, это было одно из лучших его произведений. Наше судно отплывало в 5 часов вечера, чтобы приплыть назавтра в Сердоболь. Мы должны были возвращаться сушей от Сердоболя до С.-Петербурга. В 6 часов вечера проплывая мимо, мы приветствовали взмахами платков маленькую красную церковь Горностаева, с ее серебром и золотом, прощаясь с ней навсегда. Валаам не из тех путешествий, которые совершают дважды в жизни».

Последняя главка в путешествии А.Дюма по Ладожскому озеру и обратно на лошадях в Петербург называется «От Сердоболя до Магры». Мимолетом описав короткий водный маршрут от Валаама до Сердоболя, теперешней Сортавалы, А.Дюма замечает:

«Сердоболь, увиденный с высоты птичьего полета, не представлял ничего особенно привлекательного. Наше желание поэтому было поскорее покинуть этот город. Я совершил паломничество по Ладоге не в интересах религии, а в интересах совести. Я не хотел посетить Санкт-Петербург, не увидев хоть краем глаза Финляндии».

«Итак, дорогие читатели, в тридцати верстах от Сердоболя находятся карьеры мрамора, которые мне посоветовали посетить, и я вынужден был принять этот совет под страхом погубить мою поездку в Финляндию.

Я хочу вам чистосердечно признаться в своих антипатиях так же, как я часто признавался в своих симпатиях: мои антипатии в путешествии — это шахты, заводы и карьеры.

Однако споришь было бесполезно и я был вынужден посетить карьеры Рускеалы под предлогом, что когда-то из мрамора этих карьеров большей частью строилась церковь святого Исаака.

Мы сели на телегу, это орудие пытки в России, применяемое для передвижения.

Нас уверили ради успокоения, что дорога будет чудесной, впрочем, так уверяли всегда всех путешествующих по России.

К полудню мы попросили наших сопровождающих отпустить нас ненадолго одних, наш отъезд был встречен тремя громкими «ура», и мы галопом умчались на пяти шустрых лошадях.

Мостовая Сердоболя навела на мысль о не совсем хорошем состоянии дороги...

Вдруг за городом дорога выровнялась. Природа была не лишена живописности и в довершение всего у подножия скалы, далеко бросающей свою тень, мы увидели цыганский табор, над которым стояли клубы дыма от варившегося на свежем воздухе обеда...

За два с половиной часа мы проделали семь лье. После пятидесяти лье пути путешественник уже привыкает ко всему и отмечает, что именно русские почтовые станции имеют несомненное превосходство над любыми другими.

Мы прибыли на одну из станций.

Мимоходом отметим, что лишь в России почтовые станции совершенно похожи одна на другую, везде можно найти одну и ту же обстановку, правда, самое необходимое: две лавки из сосны, разукрашенные под дуб, четыре табуретки, обычно из сосны и также разукрашенные под дуб. На стене висят большие часы с маятником, которые показывают время с той точностью, с которой вообще могут показывать время обычные стенные часы; еще со времен Карла V продолжают пользоваться подобными часами, хотя в точность их никто уже не верит. Я забыл сказать о неизбежной мебели, мебели национальной. По преимуществу на столе всегда стоит зажженный самовар.

Все эти услуги вы получаете бесплатно с того момента, как стали гостем страны. Но не забывайте и другое: если вам захочется спать — захватите с собой матрац. В противном случае вам придется спать на голой лавке из сосны. Это, конечно, несколько жестче, но все же лучше матрацев в монастырях.

Хозяин почтовой станции, который был по натуре очень обязательный человек, решил все-таки найти к моменту нашего возвращения для нас что-нибудь, что напоминало обед. Мы его поблагодарили и попросили не беспокоиться,

Из окон почтовой станции нам открывался чудеснейший вид, что было очень редким явлением в России, поскольку страна носит характер равнины.

Мы решили пешком дойти до карьера, так как между ним и станцией был всего лишь один километр.

Некоторое время мы продолжали идти по дороге, потом наш гид решил провести нас через поле. Вскоре в двухстах шагах мы увидели небольшой холмик конусообразной формы и ослепляющей белизны, этот холмик представлял собой отходы мрамора, а издалека казалось, что он был снежный.

Мы обошли этот сияющий холм и вышли на просторную площадку, переполненную огромными глыбами мрамора кубической формы, которые были готовы в любую минуту отвезти.

Я задавал себе вопрос, каким путем и какими средствами эти глыбы мрамора переправляются к озеру, поскольку они явно шли водным путем в Санкт-Петербург. Я не мог додуматься до ответа и рискнул спросить. Наш хозяин почтовой станции, который хотел играть для нас роль чичероне, рассказал, что ждут зимы для перевозки этого мрамора, и тогда его перевозят на санях. Но глыбы были настолько тяжелые, что их можно было поднять при помощи лебедки и на санях перевезти до больших парусных лодок, которые и доставят их в Санкт-Петербург.

В то время как я осматривал эти карьеры, не проявляя особой заинтересованности, вдруг обнаружил, что остался один или почти один, мой последний спутник, местонахождение которого мне было трудно рассмотреть, был готов вот-вот исчезнуть у подножия мраморной горы, образованной отходами мрамора.

Этот проход, который я сразу не заметил, был образован как вертикальный разлом, который давал доступ внутрь скалы. Я тоже проник в этот проход и, сделав не более 14 метров в этом узеньком проходе, очутился в огромном параллелепипеде, размеры которого составляли шагов сорок в длину и сто в высоту. Внутри было совершенно пусто. Стены этого пространства были белые, как снег.

В трех километрах от карьера белого мрамора находился карьер зеленого мрамора.

Наш хозяин почтовой станции хотел обязательно нас туда отвести, расхваливая этот карьер, как нечто совсем необыкновенное. Мы вошли с ним в сделку. Я отдал в его распоряжение своих спутников, чтобы вести их куда ему будет угодно, а в это время сам должен был вернуться в Сердоболь, чтобы приготовить обед.

Я поспешил скорее уйти, так как вдруг услышал, что наш хозяин почтовой станции говорил Дандрэ о третьем карьере желтого мрамора, который сейчас заброшен, но имеет живописнейший вид, — он весь зарос мхом и ежевикой.

Милелотти, которого не терзало особое любопытство по поводу карьеров, изъявил желание пойти вместе со мной. Муанэ и Дандрэ продолжали свой путь.

Мы быстро нашли обратную дорогу и уже час спустя ждали наших спутников около плиты.

Наш ужин благодаря начальнику почты затянулся далеко за полночь, в результате мы не могли быстро добраться до Сердоболя, да еще приготовить ужин. Большая комната почтовой станции превратилась в огромную спальню: первую половину ночи мы провели за чашкой чая, вторую — спали.

В течение нашего короткого путешествия я констатировал такой факт: русский в Финляндии пьет всегда чай, финн — кофе.

Русский жаден до чая, финн — просто фанатик кофе. Можно часто увидеть, как финский крестьянин пройдет десять-двенадцать лье до города только для того, чтобы купить один или два фунта кофе. Если его кошелек не позволяет ему такую роскошь, он все равно пойдет в город, чтобы купить полфунта, или даже четверть или две унции. В этих случаях почти всегда такой крестьянин является посланцем всей деревни и каждому приносит его долю драгоценнейшего продукта.

В конце моего путешествия по Финляндии я имел возможность пить кофе два или три раза на почтовой станции, или в плохих отелях, где мы питались, везде кофе был великолепным, чудесно приготовленным, но особенно лакомым был кофе со сливками, которым богатые пастбища Финляндии придают совсем особый оттенок.

На следующее утро мы отправились в Сердоболь и остановились там лишь для того, чтобы поменять лошадей. Мы выехали из Сердоболя вдоль дамбы, которая начинается у первых же домов города, слева у нас осталось озеро, а справа — гранитные скалы, изборожденные продольными полосами, одни из которых были необычно тонкими, а другие — выдолбленные, как каннелюры колонн. Но, к сожалению, я был слишком посредственный геолог, чтобы оценить эти борозды так, как они того заслуживали.

Проехав пятнадцать верст, мы не увидели ничего замечательного, за исключением финских крестьян, которые продавали великолепную клубнику в коробочках, плетенных ими самими, так мы доехали до станции Отсуа. Две жареные курицы, захваченные мною из Сердоболя, свежие яйца и клубника, а в дополнение со сливками — все это составило чудесный завтрак.

Покинув Отсуа, мы вновь очутились около Ладожского озера, которое вскоре потеряли из вида, выехали на живописнейшую но неровную дорогу, она почти вся перерезана гранитными горами иногда подходящими так близко, что они прямо касаются телеги и если иметь в виду другие средства передвижения, то должна повториться сцена Эдипа и Лая. Одна из этих скал была так похожа на замок в развалинах, что только на расстоянии пятисот метров мы поняли ошибку, в которую впали.

Остается добавить, что эти горы покрыты чудеснейшими лесами, где мы могли с близкого расстояния увидеть настоящий лесной пожар, о котором я уже упоминал...

Наконец, мы легли спать, насколько я могу вспомнить, на почтовой станции Мансильда.

От Мансильды до Кронборга природа не отличается особенной живописностью, но вот уже Кронборг позади, и перед нами снова встают гранитные горы, поразившие нас причудливостью своих форм: крутые откосы, глубокие лощины — все это заставляло поверить, что вступаешь в наиболее неровные кантоны Швейцарии.

С правой стороны от нас остались два или три чудесных озера, которые блестели словно стальные отполированные зеркала, обрамленные зеленью.

После почтовой станции Поксулалка, мы вновь приблизились к Ладожскому озеру и, проехав через мост, очутились на маленьком островке, где расположился город Кексгольм. В этом городе везде продавали клубнику, и когда мы въехали в него, то могло показаться, что мы решили составить конкуренцию местным жителям.

Мы остановились в городе на полдня, отчасти потому, что устали, а может, еще и из любопытства. Надо сказать, что мы были просто потрясены чистотой улиц, по обеим сторонам которых стояли деревянные дома, почти все они были одноэтажные.

Кексгольм так же, как и Шлиссельбург, был старой шведской крепостью. В нее можно войти только лишь преодолев глубокую канаву и крепостную стену. Одна стена, построенная из кирпича, в развалинах, относится ко временам шведов, другая — из дерева, она возведена в эпоху правления императора Александра.

Стены стоят одинокие и пустынные, всем своим видом они вызывают грусть, но с другой стороны — есть в них что-то необычно-любопытное, исходящее от особенностей их архитектурной планировки в военном стиле.

Пересекли вею крепость вдоль и поперек, ничего особенного мы не увидели, с ними не связана никакая историческая традиция, и в конце концов нам удалось выбраться на портал, с которого открывался вид на озеро.

Перед нашими глазами предстал разрушенный замок, возвышающийся на вершине островка. Раньше крепость и замок соединялись мостом, но когда замок разрушился, тогда сочли ненужным содержать мост, который вел лишь к развалинам, и мост сам собой пришел в упадок.

Гид обратил внимание еще на одну деталь, которую он слышал от своего отца: внутренняя часть башни замка служила местом для подземелий и карцеров, о чем свидетельствуют сохранившиеся цепи, кольца и орудия пыток.

Мы устроили ночлег в Кексгольме и я должен сказать, что кровати или вернее матрацы этого постоялого двора заставили нас пожалеть о дощатых лавках почтовой станции.

На следующий день на расстоянии выстрела мы увидели нечто вроде лагун, образованных озером Рилавази, эти лагуны перерезались проточными водами реки Хаапапавези.

Мы спросили с некоторым беспокойством, как мы будем пересекать реку шириной в 2 км, да еще на телеге, нам было непонятно, почему хозяин почтовой станции не предупредил нас об этом, но вдруг наша озабоченность пропала, не иначе, как нам предстояло испытать новые трудности. Шесть человек вышли из своего рода барака, четыре человека кинулись к нашим лошадям, а два других бросились к парому, который они пригнали к берегу, и, ни о чем не спросив нас, не обращая внимания на наши возражения и даже крики, втолкнули нашу телегу на паром, и мы оказались погруженными. Все это было сделано с такой же быстротой, с какой я рассказываю об этом.

Все это было проделано примерно таким же образом, как Ганнибал погрузил своих слонов на реке Роне. Сходства не достает только в одном отношении: мы не были опрокинуты в реку. К нашему счастью, паромщики постоянно беспокоились об устойчивости парома, они упирали багры в песок дна, и, несмотря на течение, мы передвигались довольно быстро.

Пятнадцать — двадцать минут плавания на корабле достаточно, чтобы попасть в Кексгольм, который находится на противоположном берегу озера, где мы почувствовали землю и продолжили свое путешествие.

Всего рубль стоит эта чудеснейшая поездка, которая осталась в моей памяти как мечта.

Мы распрощались с лагунами и въехали в лес, который был местами выжжен от пожаров, подобных тем, которые мы видели ранее. Пустоты здесь решили засеять зерновыми. Кажется, они чудесно растут в таких местах, и уже молоденькая пшеница золотилась своими колосками.

Первое, что нам бросилось в глаза по приезде на почтовую станцию Найдерма, это были женские национальные костюмы финок.

Этот костюм состоит из голубой юбки, отделанной внизу широкой лентой ярко-красного цвета, белый пояс обвивал и стягивал талию; наконец, красный платок, завязанный под подбородок, обрамлял лицо...

Вскоре мы покинули почтовую станцию Мивиниами и выехали к реке Вуокса, которая образует высоко вверху знаменитый водопад Иматра, может быть единственный, который существует в России. Был ли он переполнен или он находился в своем естественном состоянии? Во всяком случае его воды затопляли прибрежные луга.

Страна продолжала быть лесистой и гористой...

После последней станции до Санкт-Петербурга, Кутяткино, дорога разветвлялась.

Правая дорога вела на Выборг, левая — на Санкт-Петербург. Вскоре мы переехали через реку Большая Невка по монументальному мосту, построенному в 1811 году нашим соотечественником Бетамкуром, затем пересекли остров Аптекарей, маленькую речку Карповку и, наконец, вступили на Петербургский остров, попали во вторую столицу России».

А.Дюма со своими спутниками приехал к графу Безбородко.    

«...Нашу последнюю ночь в Санкт-Петербурге мы провели так же весело, как и предыдущие, напевая и музицируя до четырех часов утра». «Я отпраздновал свой пятидесятипятилетний юбилей между Валаамом и Сердоболем», — так заключает А.Дюма свои очерки о пятидневном путешествии по Неве, Ладожскому озеру и обратно сущей от Сердоболя до Петербурга.

Вернуться к путешественникам

Вернуться в библиотеку

"Кирьяж" Краеведский центр п. Куркиеки. 

Авторы:   Петров И. В., Петрова М. И.

E-mail: kirjazh@onego.ru