Возобновление Корельской епархии — в качестве новгородского викариатства

«Война за веру» (как принято называть русско-шведскую войну 1656—1658 гг.) с полной очевидностью показала, что про­водимая в течение 40 лет политика «мягкой» лютеранизации потерпела неудачу. В одном из донесений шведскому правитель­ству, датированном 15 июня 1656 г., сообщалось, что «право­славное население Ингерманландии и Кексгольмского уезда присоединяется к русским и ведет себя весьма жестоко, сжигает дворянские имения, церкви, усадьбы, церковные помещения и убивает тех, кто не желает креститься заново и не присягает великому государю»[1]. После этих событий в отместку был пред­принят целый ряд карательных мер. Необыкновенную энергию в деле искоренения православия в Карелии развил епископ Ю. Гецелиус Младший. Но и ему в 1684 г. пришлось признать: «...результат наших больших усилий и расходов был почти ничто­жным»[2]. Потому, видимо, около 1683 г. была закрыта и славян­ская типография в Стокгольме[3].

Заметное ослабление нажима на православных подданных шведского короля с начала 1680-х гг., по нашему мнению, не про­сто знаменовало возвращение к прежней тактике постепенной лютеранизации, а являлось попыткой по-новому построить отно­шения государства со своими иноверными налогоплательщика­ми. Обуславливалось это рядом причин, и прежде всего — бедст­венным финансовым положением страны. Казна значительно теряла как из-за убыли податного населения Карелии в результа­те религиозных притеснений и войн, так и в связи с тем, что «около 60% всей территории Финляндии было роздано дворянам»[4]. В 1680 г. в Швеции приступили к «большой редукции» — закан­чивалась эпоха поместного землевладения, когда за военную службу щедро награждали чинами, титулами и землями. Наконец, без смягчения конфессиональной политики в Карелии немысли­мо было наладить взаимоотношения с Россией.

Эти новые веяния в полной мере выявились в 1684 г. в Моск­ве, где со 2 по 22 мая проходили очередные русско-шведские пе­реговоры. Предыдущие встречи 1674 и 1676 гг. оставили немало неурегулированных проблем. В России тем временем сменилась власть. С 1682 г. царями стали Иоанн и Петр Алексеевичи, а фа­ктической правительницей — их сестра Софья, выступавшая как поборница православия. Необходимо было ратифицировать Кардисский (1661 г.) и Плюсский (1666 г.) договоры. Готовность шведов пойти на новые уступки не вызывала сомнений.

В результате в Московском договоре 1684 г. был выделен осо­бый раздел «О свободном отправлении греко-российского испо­ведания в Ревеле, в Ижерской земле и в Корелах». Шведская сторона в очередной раз была поставлена в известность, что пра­вославным в этих землях «чинится тягость», они «терпят вели­кую нужду и гонение в своей вере». Как и прежде, королевские послы сослались на полную неосведомленность и пообещали эти притеснения «отставить и исправить» положение дел[5].

Через несколько дней после окончания переговоров, 4 июня, в Приказ Большой казны отсылается документ, именуемый «памя­тью», — в подтверждение достигнутых соглашений. В нем особо отмечалось, что «в Ыжерской и Корельской землях благочести­вой християнской веры греческого закона жителем в вере утеснение и гонение чинилось», но «о том ныне договорено и постано­влено <...> впредь то оставить и утеснения никакова не чинить»[6].

Проходит год — и в 1685 г. «по соглашению русского и швед­ского правительства»[7] возобновляется Корельская епархия — теперь уже совершенно бесспорно со статусом викариатства. Местопребыванием нового архиерея стал не шведский Кексгольм, а, судя по всему, с самого начала — Новгород. Несколько изменилось титулование. Вместо крепости Орешек-Нотебург, захваченной шведами, было решено внести в титул название древней столицы Руси — Ладоги. Этот город подвергся в Смут­ное время жестокому разорению, но он находился на русской тер­ритории, причем по соседству с завоеванными Швецией Ижорской землей и Карелией, православные жители которых и явля­лись основной паствой новообразованного викариатства.

Необходимость иметь новгородскому митрополиту помощни­ка, коадъютора, в чье ведение входило бы попечение о карельских приходах, была очевидна: слишком уж обширна его епархия и сопряжен со многими неудобствами и сложностями надзор за ее зарубежными окраинами. Однако немаловажной причиной образо­вания викариатства были, видимо, и обстоятельства, связанные с личностью его первого главы — преосвященного Леонтия.

Епископ Леонтий (1685—1690)

Обыкновенно с управления Корельской епархией архиерей­ское служение ее владык только начиналось. Для епископа Леон­тия это назначение, напротив, оказалось понижением в должно­сти и наказанием.

До своей хиротонии он был игуменом Галицкого Авраамиева монастыря, а 25 или 26 марта 1682 г. стал первым епископом Там­бовским и Козловским при учреждении этой епархии[8]. Известно, что преосвященный Леонтий находился в Москве в марте — июне 1682 г. и участвовал в погребении царя Феодора Алексеевича и в торжествах по случаю венчания на царство Иоанна и Петра Але­ксеевичей. С самого начала епископ Леонтий проявил себя как дальновидный просветитель: он привез с собой из столицы в Тамбов и посвятил в диаконы молодого ученого монаха Палла­дия (Роговского), впоследствии игумена, первого русского докто­ра богословия и философии[9].

В конце 1684 г. тамбовский владыка был «за некоторые вины» отрешен от управления своей епархией и в 1685 г. послан к нов­городскому митрополиту Корнилию (1674—1695) «ради послу­шания и ставленников»[10]. Не совсем ясно, как точно определя­лись при этом статус и положение опального архиерея, но не исключено, что само викариатство как церковно-административное образование, бывшее тогда в новинку, создавалось в какой-то мере «под епископа Леонтия», которого надо было куда-нибудь пристроить. Новгородский же архипастырь в тот период по негласной духовной «табели о рангах» своим влияни­ем порой превосходил даже патриарха.

Однако через 5 лет, в 1690 г., судьба преосвященного Леонтия вновь круто изменилась: «за ослушание и крамолы» (можно толь­ко предполагать, за какие именно) он был отправлен к митропо­литу Суздальскому Илариону, — по одним сообщениям, викар­ным помощником, по другим — просто под надзор. Иларион донес об этом государю. «Созвали собор, и епископ Леонтий был осужден на неисходное жительство в Спасо-Евфимиевом мона­стыре» г. Суздаля[11]. Никаких сведений о том, что же именно вменялось в вину первому епископу Корельскому и Ладожскому, до нас не дошло. Но если вспомнить судьбу близкого ему по духу иеродиакона Палладия (Роговского), который через два года пос­ле того, как расстался с Леонтием, на 12 лет покинул Россию

и обучался в иезуитских и униатских школах, то можно предпо­ложить, что и епископ Леонтий мучился над решением каких-то богословских вопросов и его мнения не совпадали с официально принятыми. Тем более, что жил он в эпоху, когда реформы патри­арха Никона, терзая религиозную совесть людей, «раскололи» верующую Россию надвое.

К сожалению, о деятельности преосвященного Леонтия в нов­городский период его жизни почти ничего неизвестно: о нем вообще не сохранилось никаких документальных сведений, помимо вышеупомянутых. Потому, наверное, существует и иная версия его жизненного пути. По данным академика П. М. Строе­ва, он сразу же по отрешении от Тамбовской епархии был сослан в Спасо-Евфимиев монастырь, где проживал еще в 1707 г.[12] Это суждение, следовательно, не признает самого факта учреждения Корельского викариатства в 1685 г., а относит его к 1708 г.[13], что противоречит свидетельствам целого ряда исторических источников.

Следует добавить, что, когда преосвященный Леонтий про­живал в Суздале в монастыре, его не раз приглашали на свидетельствование мощей новопрославляемых святых и чудес, совер­шающихся от них[14], что говорит о несомненной авторитетности владыки в церковно-канонических делах. Да и будучи епископом Корельским и Ладожским, он «в 1687 г., по воле патриарха Иоа-кима, свидетельствовал чудеса от мощей Никандра, Псковского чудотворца...»[15].

Корельская епархия в последние годы шведского владычества в Карелии (1685—1710)

Вероятно, в связи с возобновлением Корельской епархии была усилена деятельность по налаживанию и поддержанию цер­ковноприходской жизни на территории бывшего Корельского уезда. В 1686 г. митрополит Новгородский Корнилий и его пред­шественник на этой кафедре, в то время уже патриарх, Иоаким (Савелов), обменялись грамотами, в которых обсуждались новые обращения православных жителей Швеции к епархиальным вла­стям. Как и прежние патриархи, Иоаким благословлял и строи­тельство церквей с выдачей благословенных грамот, антиминсов и святого мира, и назначение церковно- и священнослужителей[16].

Митрополит Корнилий пошел и дальше. 26 августа 1689 г. он писал патриарху о том, как осуществляется надзор за паствой, оказавшейся за польскими и шведскими рубежами, в том числе проживающей в Кексгольмском наместничестве. Обеспокоенный проникновением в шведскую Карелию расколоучителей, он наде­лял новопоставленных священников служебниками и требника­ми исправленной печати и выдавал им особые «указы» - инструкции, как ограждать прихожан от влияния раскольников. В то же время новгородский владыка предполагал, что и сами зарубеж­ные священники могут склоняться к защите «старого обряда», а то и оказаться активными проповедниками раскола, бежавшими из России за границу.

Он просил разрешения направить своего ставленника-благочинного в города, отошедшие к Швеции. Благословение на такую инспекторскую поездку вскоре было получено. Патриарх Иоаким в своей грамоте от 30 августа призывал Корнилия послать «от освященного чину благочинного и доброжителного и искусна мужа, и тамошняго корелского языка знающа, тайно», с тем что­бы выяснить, есть ли ставленные грамоты у священников, как совершаются ими службы, нет ли в приходах раскольников. Прав­да, патриарх особо подчеркнул, что тайный епархиальный эмис­сар должен «людей учити любовно, а не властию, и досаждения им не учинить...»[17].

Опасность распространения старообрядчества в шведской Карелии была, однако, невелика. Небольшие скиты образовыва­лись главным образом в Задней Кореле (той части древнего Корельского уезда, что ныне находится в составе Республики Карелия и Финляндии), особенно в лесах бывшего Иломанского погоста. Но следует сказать, что немногочисленные группы рас­кольников больше страдали не от православных причтов, а от шведских чиновников, которые не могли мириться с неуважи­тельным отношением приверженцев «древлего благочестия» к государственной власти, их отказом платить подати и т. д.

В эти же годы продолжалось давление лютеранского духовен­ства на православных. Им запрещали строить новые церкви, однако, судя по некоторым данным, не препятствовали возводить часовни — их было построено немало на месте разоренных шве­дами храмов[18]. Вскоре после учреждения Корельской и Ладож­ской епархии, в 1686 г., епископ Гецелиус обращается к финно-язычному населению Карелии и Ингерманландии с увещанием и призывом переходить в лютеранскую веру[19]. Одновременно то и дело вновь предлагались и более крутые меры. Особенно непримиримую позицию занимал другой выборгский епископ, Лаурбехиус. В 1698 г. он представил в высшие инстанции проект полного искоренения православия в Финляндии, запрещавший там проживать его священнослужителям. Ратовал он якобы за оздоровление нации, ибо «при русских церквах будто бы прак­тиковалось пьянство и лютеране посещали сии церкви»[20].

Однако времена изменились и такие радикальные планы уже не находили поддержки у верховной власти. Карл XII, правивший с 1697 по 1718 год, в особых посланиях 1701 и 1702 гг. запрещал употребление угроз и насилия по отношению к своим православ­ным подданным и призывал консисторских служителей «мягко» и «чинно» обращать их в лютеранскую веру[21]. Шведский король проявлял политическую мудрость, не желая лишний раз раздражать своего русского соседа даже во время начавшейся Северной войны, события которой, кстати сказать, весьма способствовали подъему националистических, антиправо­славных настроений на территории королевства (войну эту в финляндской историографии принято называть «периодом большого зла»).

Епископ Иоиль (Вязьмитин; 1708—1712)

После перемещения Леонтия в Суздаль Корельское викариатство в течение 18 лет оставалось без своего владыки. Назначен он был только в январе 1708 г., незадолго до возвращения в состав Российского государства основной территории, в пределах кото­рой размещалась епархия на рубеже XVI—XVII вв., с городом Корелой-Кексгольмом, а также с новозавоеванным Выборгом.

Необходимость церковного устроения этих земель и была основной причиной нового возрождения викариатства. Как уже упоминалось, по данным академика П. М. Строева, сама Корель-ская и Ладожская кафедра была учреждена только в начале 1708 г., а Иоиль был первым ее епископом[22]. Вероятно, этот церковно-административный акт представлялся столь важным, что заслонил собой предшествовавший этап существования Корельского викариатства в 1685 — 1690 гг. Не случайно и сам Петр I, идя войной на Швецию, не ссылался прежде всего на экономиче­скую потребность иметь выход в Балтику, а выдвигал религиоз­ные обоснования своих действий. Он объявил, что поднял оружие на Карла XII «для освобождения ижорских и карельских христиан, оставивших, от насильства шведского, православную веру греческую и принявших закон люторский»[23].

Новгородской епархией в 1697—1716 гг. управлял митропо­лит Иов, — пожалуй, наиболее авторитетный в тот период иерарх Русской Церкви (начиная с 1700 г. и вплоть до 1917 г., как извест­но, патриархов уже не избирали), особенно прославившийся сво­ей деятельностью по организации школ, приютов, больниц. Он пользовался большим расположением и уважением Петра I и уго­ворил его в конце 1707 г. назначить в свою обширную митро­полию викарного епископа. С этого периода, к слову сказать, само понятие «викарий» и входит в употребление в России, хотя официально период назначения в большие митрополии и архиепископии помощников («коадъюторов») правящим архи­ереям начинается с 1698 г.[24] (Как видим, эта дата опять-таки игно­рирует преосвященного Леонтия как епископа Корельского и Ладожского.)

По желанию Иова его викарием стал архимандрит Иоиль (Вязьмитин), известный своим благочестием и подвижнической жизнью, однако бывший уже в преклонных годах. Епископскую хиротонию он принял от местоблюстителя Патриаршего престо­ла митрополита Стефана (Яворского) 18 января 1708 г.

О жизненном пути четвертого (по общему счету) корельского епископа сведений сохранилось совсем немного. Родился он в г. Вязьме Смоленской епархии, происходил из духовного звания. Женившись, он вскоре, по склонности к уединенной жизни, добровольно оставляет супругу и уходит в Нило-Столбенскую пустынь (на озере Селигер), где не ранее 1679 г. при­нимает постриг[25]. Здесь он был посвящен во иеромонаха и назна­чен казначеем. В начале мая 1693 г., после «трясовичной болез­ни», о. Иоиль стал насельником Макариевского Унженского монастыря Костромской епархии, а в 1700 г. был произведен в архимандрита Новоторжского Борисоглебского монастыря. В следующем году о. Иоиля перемещают настоятелем в Новго­родский Антониев монастырь и он избирается духовником митрополита Иова[26].

По другим сведениям, он получил должность духовника гора­здо раньше, еще будучи иеромонахом Нило-Столбенской пусты­ни. В середине 1690-х годов, с разрешения митрополита, о. Иоиль отправился странствовать по Северу России и в 1697 г. основал в Валдайском уезде Троицкую Рабежскую пустынь, в которой пребывал еще и 3 года спустя, занимаясь строительством деревянного храма[27].

Иногда сообщается о том, что первоначально, при посвяще­нии, Иоиль был наречен епископом Ладожским, а «потом пере­именован Корельским и Ладожским»[28]. Если это действительный факт, то он свидетельствует о том, что при назначении новгород­скому митрополиту викария в 1708 г. номинальным центром его епархии мыслилась находившаяся на русской территории Старая Ладога. И только, видимо, после взятия Кексгольма в сентябре 1710 г. вернулись к уже существовавшему с 1685 г. наименова­нию викариатства — по названию Корелы-Кексгольма.

Епископ Иоиль проживал, как и прежде, в свою бытность архимандритом-настоятелем Антониева монастыря, в этой же обители. Несмотря на преклонный возраст, он деятельно помогал Иову в управлении митрополией. Известно, что в его ведении было рукоположение во диаконы и священники и другие так называемые «ставленнические дела»[29]. Предчувствуя свою кон­чину, преосвященный Иоиль составил духовное завещание, в котором вверял свое детище, Рабежскую пустынь, попечению архимандрита Аарона (Еропкина), — как оказалось, своего пре­емника и по архипастырскому служению.

Скончался Иоиль во втором часу ночи 17 июня (по другим сведениям — 16 июня) 1712 г. и был погребен митрополитом Ио­вом в притворе соборной церкви Антониева монастыря[30]. Тот по­делился своим горем с адмиралом Ф. М. Апраксиным, которому писал, что лишился «истиннаго в Дусе Всесвятем отца своего, господина пресветлейшаго епископа Иоиля: зверь бо лют и неми­лостивый снеде его долгом всех общия смерти...»[31].

Церковное управление новозавоёванными шведскими территориями

В начале 1708 г., вскоре после того как принял хиротонию Иоиль, у митрополита Иова неожиданно для него самого появил­ся еще один помощник в управлении епархией — его бывший любимец и протеже архимандрит Варлаамо-Хутынского мона­стыря Феодосии (Яновский; 1674 или 1675—1726), впоследствии один из самых знаменитых иерархов Петровской эпохи.

Владыка отправил его в Москву за типографией Симеона Полоцкого. Там Феодосии увиделся с государем, ранее, в 1704 г., уже имевшим случай познакомиться с даровитым архимандритом и благоволившим к нему. Петр назначает о. Феодосия «духовным судиею» в присоединенных к России городах: Ямбурге, Нарве, Копорье, Шлиссельбурге, строящемся Петербурге. Таким обра­зом хутынский игумен как бы вступил в права епархиального начальника значительной церковной области, хотя и не имел архиерейского сана.

Новгородскому владыке предлагалось, желает он того или нет, благословить своего архимандрита на новое служение. При этом митрополит Иов, всегда проявлявший большую заботу о церковном устроении новозавоеванных шведских террито­рий, дал своему петербургскому наместнику обстоятельную инструкцию («наказ»), датированную 6 марта 1708 г. Тому над­лежало развернуть широкое строительство храмов и монасты­рей во вверенном ему крае и организовать надзор за новыми причтами и паствой, назначив благочинных (так называемых «закащиков») над духовенством и производя «по делам и доне­сениям их суд и расправу». Феодосии возвратился в Новгород только в 1711 г., а уже в начале следующего года был снова вызван на служение в северную столицу и окончательно обос­новался в ней[32].

Еще в июле 1710 г. положив основание монастырю «Живоначальныя Троицы и Святаго благовернаго князя Александра Невскаго»[33], архимандрит Феодосии, назначенный его строителем, вскоре учредил при обители особую канцелярию, ставшую главным административным органом новой церковной области. С образованием 25 января 1721 г. Священного Синода (его торжест­венное открытие состоялось 14 февраля) и назначением Феодосия архиепископом Великоновгородским и Великолуцким (наречен 1 января, хиротонисан — 22-го) этот край был вовсе отделен от Новгородской митрополии и в документах официально именовал­ся «С.-Петербургской епархией Святейшего Синода», или «Сино­дальной областью». Тогда же, 17 апреля, учредили новый админи­стративный орган — Тиунское (судное) Духовное правление под ведением Св. Синода — «для управления церковных дел по С.-Пе­тербургу и новозавоеванным городам»[34]. Оно было закрыто 13 де­кабря 1727 г., и надзор по духовному благочинию осуществлялся через канцелярию Св. Синода. Но уже в 1730 г. основали С.-Петер­бургское Духовное правление, а еще через 12 лет учредили С.-Пе­тербургскую епархию, в состав которой вошла и территория Ста­рой Финляндии. Управление церковными делами осуществлялось через Духовную консисторию, образованную в 1744 г.[35]

Интересно, что Кексгольм не сразу после того, как 8 сентября 1710г. его взяли русские войска, был отнесен к Синодальной обла­сти, — вероятно, потому, что он хоть и номинально, но сохранял значение центра Корельского викариатства. Но вот в сентябре 1723 г. сам новгородский владыка Феодосии «представлял в Синод, чтобы <…> город Корела, или Кексгольм, по примеру подобных ему близких к С.-Петербургу городов: Шлиссельбурга, Выборга, Ямбурга и Копорья, — всякими духовными делами ведом был в Санкт-Петербургской Тиунской конторе». Синодальное опреде­ление на это прошение последовало уже 2 октября[36].

Как и в других покоренных шведских городах, в Кексгольме сразу же в одном из домов на территории Новой крепости (бывшем Спасском острове) была устроена временная гарнизонная церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Такое посвя­щение объяснялось тем, что город был взят генералом Р. В. Брю­сом как раз в день этого двунадесятого праздника. Впрочем, оче­видна и промыслительность самой победной хронологии: как известно, ближайший к Кореле-Кексгольму крупный ладожский монастырь на острове Коневец, до начала XVII в. владевший многими подворьями и целыми деревнями по всему Корельскому уезду, имел точно такое же церковное посвящение. Сразу же было решено переоборудовать под православный соборный храм каменную лютеранскую кирху, возведенную в 1692 г. (через 5 лет, в 1697 г., к ней шведы пристроили еще и колокольню).

Богослужения в обновленной церкви начались с 1716 г., и глав­ной её святыней стала икона Нерукотворенного Спаса, — возмож­но, явленная, так как была обретена в лютеранской крепости при её захвате: на самом образе была начертана соответствующая над­пись. (В 1910 г. приход с разрешения епархиального начальства благословил этой иконой лейб-гвардии Кексгольмский полк ко дню его 200-летнего юбилея, и она стала «особо чтимой полковой святыней»[37].) Финны-лютеране, оставшиеся в городе и проживав­шие в его окрестностях, вынуждены были довольствоваться вре­менным молебным домом, пока в 1759 г., в период настоятельства пастора Андреаса Вирениуса, не построили изящную деревянную кирху во имя Святого Андреаса (то есть Апостола Андрея Перво­званного) по проекту архитектора Туомаса Суйкканена.

То же происходило и в других городах. В Выборге по лично­му распоряжению Петра I устроили временную Петропавлов­скую церковь, 8 октября 1710 г. ее освятил сам митрополит Иов. Через 22 года в городе уже была соборная церковь Рождества Христова с приделом Апостолов Петра и Павла. Под нее переобо­рудовали старинный католический костёл. Когда в 1738 г. храм сильно пострадал от пожара, императрица Анна Иоанновна пожаловала тысячу рублей на его восстановление[38].

Вообще же, несмотря на возобновление старых церквей и монастырей и строительство новых, всё-таки кирх на новоза­воеванных территориях было гораздо больше и лютеранское население преобладало. (Православные даже к середине XIX в. составляли лишь 2,5 процента от общего числа жителей Финлян­дии; правда, в Выборгской губернии — 11,4 процента[39].)

Упрочивала такое положение вещей конфессиональная поли­тика некоторых русских императоров начиная с Петра I. Фор­мально он уравнял в правах обе церкви: лютеранскую и право­славную. Десятая статья Ништадтского мирного договора, заклю­ченного 30 августа 1721 г., гласила: «Тако ж в таких уступленных землях не имеет никакое принуждение в совести введено быть; но паче евангелическая вера, кирха и школы и что к тому прина­длежит, на таком основании, на каком при последнем свейском правительстве были оставлены и содержаны, однако ж во оных и вера греческого исповедания впредь тако ж свободно и без вся­кого помешательства отправлена быть может и имеет»[40]. Но, как известно, на деле российское правительство в продолжение всего XVIII в. подчас больше поддерживало протестантскую церковь в так называемой Старой Финляндии, чем свою православную. Да к тому же лютеранское духовенство, подчиняясь светским вла­стям, пользовалось в своих действиях большей свободой, чем православные клиры.

Первоначально лютеранские пасторы оказались в ведении Св. Синода, ввиду того что епископские кафедры в Або (Турку) и Борго (Порвоо) были на шведской территории. Синод определял пас­торов на места, причем позволял им совершать богослужения и по домам прихожан, что запрещалось православным священникам. При Анне Иоанновне лютеран прямо подчинили светскому началь­ству. В этот период даже возобновилась миссионерская пропаган­да, нацеленная на обращение православных в лютеранскую веру. Так что спохватившимся правительством для предупреждения подобных происков 1 марта 1735 г. был издан специальный манифест «О возбранении духовным особам иностранных христиан­ских вер обращать в оные русских подданных, какого бы закона они ни были, под опасением суда и наказания по законам»[41].

Впоследствии стало ясно, что успех лютеранской миссии в XVIII—XIX вв. во многом зиждился на системе школьного обра­зования, развернутой в крае на основе финско-шведской религи­озной культуры, под сенью кирх. Русские церковноприходские и народные школы появляются здесь только начиная с периода ре­форм Александра II Освободителя — когда время было уже упу­щено. Так, к примеру, в Кексгольме после возвращения террито­рии Карельского перешейка России сначала, в 1745 г., открыли финскую школу (так называемую «педагогию»), соответствовав­шую двум начальным классам Выборгского кафедрального учи­лища. Русской же школы в городе долгое время не было. И толь­ко в 1788 г. учредили Кексгольмское уездное училище.

Епископ Аарон (Еропкин; 1714—1723, 1728—1730)

После кончины преосвященного Иоиля в течение полутора лет митрополит Иов вынужден был обходиться без помощника, хотя уже с июня 1712 г. просил себе нового викария. В своих письмах к придворным сановникам он указывал на трех лиц, достойных этого звания: юрьевского архимандрита Аарона, антониевского — Иоанникия и ниловского игумена Иринарха[42].

Выбор пал на отца Аарона, — видимо, потому, что он уже дав­но был известен царской семье: еще до своего пострига служил стольником при царевне Софье Алексеевне. Не случайно после хиротонии во епископа Корельского и Ладожского, состоявшейся 24 января 1714 г., Аарона «долго удерживала» в Москве вдовству­ющая царица Прасковья Феодоровна, невестка Петра I. Вернулся преосвященный в Новгород с богатым пожертвованием на строи­тельство нового монастыря[43].

Епископ Аарон (наверное, его пример исключительный в истории российской иерархии) дважды с небольшим перерывом занимал одну и ту же, к тому же единственную в его судьбе, архиерейскую кафедру. Родился он около 1663 г., его мирское имя — Афанасий Владимирович Еропкин. Будучи представи­телем древнего дворянского рода и сыном московского столь­ника, он начинал службу стряпчим Дворцового ведомства, в 1686 г. сам был пожалован в стольники, не раз участвовал в военных походах. Потом, в 1688 г., добровольно ушел из мира в Нило-Столбенскую пустынь, где 6 августа 1691 г. принял ино­ческий постриг[44].

Благодаря покровительству митрополита Иова о. Аарон был последовательно казначеем, строителем и наместником Ниловой пустыни, затем, с мая 1700 г., — наместником Крестного Онеж­ского монастыря. В январе 1704 г. был возведен в сан архиманд­рита Валдайской Иверской обители[45], потом управлял Варлаамо-Хутынским монастырем. 21 ноября 1708 г. его перевели в Новго­родский Юрьев монастырь[46], 27 декабря он стал его настоятелем. В одном из своих писем 1710 г. к санкт-петербургскому вице-губернатору Я. Н. Римскому-Корсакову митрополит Иов дает архимандриту Аарону такую характеристику: «...сей человек боголюбив есть и не ленив к церковному служению и к мирскому во всяких государевых делах управлению, о нем же не не весть и Ваша доблесть...»[47].

Преосвященный Аарон, подобно Иоилю, был посвящен во епископы прежде всего «ставленников ради», только жил он не в Антониевом, а в Юрьевом монастыре, оставшемся в его ведении. Всего лишь два года, до кончины своего благодетеля и друга митрополита Иова в феврале 1716 г., преосвященный Аарон мог вести размеренную жизнь викарного епископа. В последующие 5 лет он формально заведовал всей Новгород­ской митрополией (поначалу только Архиерейскими домом и вот­чинами), однако настоящей самостоятельности и свободы действий не имел, так как их существенно ограничивали место­блюститель Патриаршего престола и Сенат. Еще больше страдал епископ Аарон от своего же номинального подчиненного — архимандрита Феодосия (Яновского), надменного и всевластного цар­ского фаворита.

Церковный историк рубежа XIX—XX вв. К. Я. Здравомыслов отмечал: «Пять лет преосвящ<енный> Аарон был удручен тяже­стью правления: всё требовало забот, распоряжений, деятельно­сти, а делать ничего нельзя было, потому что власть преосвящен­ного была ограничена со всех сторон»[48]. Епископ Аарон, тем не менее, был распорядительным епархиальным начальником и очень заботился, в частности, о церковном обустройстве завоеванных у Швеции земель. 17 февраля 1717 г. он отправил на Валаам благословенную грамоту, а когда в восстанавливаемой обители построили первую церковь, выслал три антиминса на освящение трех ее приделов. По его благословению 4 ноября 1719 г. освятили Никольскую церковь, возведенную к тому вре­мени на острове Коневец, на территории разоренного шведами другого знаменитого ладожского монастыря[49].

После того как с января 1721 г. Феодосии занял Новгородскую архиерейскую кафедру, епископ Аарон стал проситься на покой. 8 июля 1723 г. Св. Синод удовлетворил его прошение и преосвя­щенный уволился на безмолвие в Нило-Столбенскую пустынь, а в должности настоятеля Юрьева монастыря вскоре утвердили ставленника Феодосия архимандрита Андроника[50].

На второй срок к управлению этим монастырем и Корельским викариатством Аарона призвали 9 (по другим данным — 29-го) января 1728 г. по просьбе нового новгородского влады­ки, архиепископа Феофана (Прокоповича), возглавлявшего

епархию с 1725 по 1736 год. Однако того ждало разочарование: Аарон сразу же начал процесс о возвращении Юрьеву мона­стырю его бывших олонецких вотчин, приписанных указом Петра I к Архиерейскому дому[51]. Вскоре у Феофана возникли и другие поводы быть недовольным своим викарием. Так что в 1730 г. преосвященный Аарон «за болезнию и старостою» просился снова в Нилову пустынь и 2 августа был вторично туда отпущен.

Но бесстрашный епископ, и живя в обители, досаждал вла­стям неуместной, на их взгляд, защитой старых церковных поряд­ков. Так, в 1735 г. он написал прошение от ниловской братии на Высочайшее имя. Дело в том, что многие монахи пострижены были без указа, что тогда сурово каралось, и этот факт стал изве­стен Св. Синоду. За вмешательство в дело ниловских насельников преосвященный Аарон навлек на себя «строгость усиленного надзора, продолжавшегося до самой его кончины»[52].

Умер он 1 мая 1740 г. и был погребен в паперти соборной Всехсвятской церкви. К слову сказать, Аарон — единственный из всех корельских викариев (если не считать, конечно, Святите­ля Тихона Задонского) — благодаря своей обширной переписке с власть предержащими, сохранившейся в архивах, удостоился довольно подробного жизнеописания, которое составило целую книгу священника Владимира Петровича Успенского «Краткий очерк жизни преосвященного Аарона Еропкина, епископа Корель-ского и Ладожского», изданную в Твери в 1890 г. (8°, 165 с.).

Епископ Иоаким (1723—1725)

В тот временной промежуток, когда Аарон, не угодивший ар­хиепископу Феодосию, был первый раз уволен на покой в Нило-Столбенскую пустынь и до его нового призвания на архипастыр­ское служение, очередным викарием новгородского владыки был назначен епископ Иоаким.

Родился он в Суздале около 1651 г., там же впоследствии был приходским священником. По кончине жены принял постриг и слу­жил при Патриаршем доме, откуда в 1715 г. был зачислен в братст­во Александро-Невского монастыря казначеем[53]. В то время, по указу Петра I, в эту обитель даже высылали доброжительных и уче­ных монахов из разных монастырей, «между прочим, в "надежду архиерейства", т<о> е<сть> с тем, чтобы из них посвящать в архиереи, как из людей, известных государю»[54]. Поэтому не удивитель­но, что 22 января 1716 г. отец Иоаким прямо из иеромонахов был хиротонисан во епископа Астраханского и Ставропольского. Но прошло 7 лет — и его решили понизить в должности, переместив с самостоятельной кафедры на викариатство.

В этом отношении он напоминает первого епископа Тамбов­ского Леонтия, ставшего в 1685 г. викарием в Новгороде. Однако, судя по всему, причины перемен в судьбах этих архипастырей были существенно различны, как и то время, в которое им дове­лось жить. Преосвященный Леонтий неумеренно, с точки зрения духовной власти своей эпохи, пекся о распространении новейше­го образования и просвещения в Тамбовской епархии, а епископ Иоаким за все 7 лет служения в Астрахани не основал ни одной школы: ни при Архиерейском доме, ни при монастырях, тогда как его южная «порубежная» епархия в эпоху Петровских преобразо­ваний требовала особых забот. Так или иначе, но 12 января 1723 г. вышел Высочайший указ, повелевавший: «Иоакима, епи­скопа Астраханского, за некоторые Его Величеству известные причины, из Астрахани вывести и определить в которую при­стойно епархию викарием»[55].

Преосвященный Иоаким был вызван на чреду священнослужения в С.-Петербург и вскоре, 30 апреля 1723 г., определен на вакантное место епископа Корельского и Ладожского[56]. По сведениям П. М. Строева и Ю. В. Толстого, это назначение состоялось чуть позже — 23 июня 1723 г. Те же авторы сообщают, что после недолгого пребывания в Новгороде, 11 октября 1725 г., Иоаким снова получил самостоятельную кафедру — на этот раз он стал епископом Суздальским и Юрьевским[57].

Это служебное повышение преосвященного Иоакима совпа­дает по времени с арестом и последующим снятием сана (архие­рейского и священнического) с его благодетеля Феодосия (Янов­ского), с одной стороны, и с назначением на Новгородскую кафе­дру архиепископа Феофана (Прокоповича) — с другой.

Однако А. И. Никольский, ссылаясь на документы Синодаль­ного архива, утверждает, что из Новгорода преосвященный Иоаким сначала, 16 марта 1726 г., был переведен епископом в Вологду, а через месяц, 22 апреля, перемещен на Суздальскую кафедру[58].

Последним местом служения преосвященного стала Ростов­ская и Ярославская епархия, куда он был назначен 13 апреля 1731 г.; в том же году, 16 июня, возведен в сан архиепископа. Ви­димо, помня о неудачном начале своей карьеры, Иоаким в 1739 г. учредил при Архиерейском доме Славяно-латинскую школу, наставников для которой вызывали из Киевской митрополии[59]. Существовала эта школа вплоть до учреждения в Ярославле духовной семинарии.

Архиепископ Иоаким скончался в глубокой старости 25 дека­бря 1741 г., «в благовест к литургии, читая четвертую молитву ко причащению»[60], и был погребен в Успенском соборе Ростов­ского кремля[61].

Архиепископ Иосиф (1734—1740)

После преосвященного Иоакима викария новгородскому вла­дыке назначили только через 9 лет. Выбор пал на архиепископа Самебельского и Циркальского Иосифа.

В 1730 г. он был выкуплен из плена у лезгин русским прави­тельством и с 29 августа 1733 г. в Москве уже совершал богослу­жения. Не проходит и года, как Феофан (Прокопович) решает взять Иосифа к себе викарием и Синодальным указом от 15 мая 1734 г. тому повелевается быть «помощным архиереем, или наме­стником, и в Юрьеве монастыре иметь власть и титлу архимандрическую». Перед его отъездом в Новгород в августе того же года ему вручили особую инструкцию, составленную самим Феофа­ном и утвержденную Св. Синодом. Называлась она так: «Опреде­ление дела и пребывания, тако ж и удовольствования преосвя­щенному архиепископу Иосифу, наместному нам в епархии нашей споспешнику» — и вводила существенные ограничения властным полномочиям нового корельского архипастыря[62].

Видимо, Иосиф всё же пришелся по душе Феофану, потому что в марте 1736 г. эти ограничения были отменены и Иосифу вручена вся полнота власти в Юрьевом монастыре. Он ревностно помогал архиепископу Феофану, мало интересовавшемуся делами своей обширной епархии, управлять ею до самой смерти последнего, наступившей 8 сентября 1736 г. в С.-Петербурге, и погребал его через 12 дней в Новгороде[63].

При архиепископе Иосифе, в 1736—1737 гг., случились два громких дела о «богохульстве» в Кексгольмском гарнизонном полку, которые разбирались в столице в самой Канцелярии тай­ных розыскных дел. По первому делу проходил солдат Филипп Мандыхин, угличанин, к тому времени уже десятый год служив­ший в Кексгольме: он стоял в карауле как в самом городе, так и при Кексгольмской гауптвахте на территории крепости. Как-то в дождь, сменясь с часов, пришел мокрый в помещение кордегардни (оно находилось при гауптвахте, в одной избе) и в сердцах «двоекратно» сказал, что за такую погоду «бы-де взял Бога да кнутом рассёк»[64]. Донес на Мандыхина один из колодников, Але­ксандр Крыжев, небезосновательно надеявшийся таким образом смягчить ожидавшее его наказание.

После допросов и очных ставок в застенках Тайной канцеля­рии наказаны были 8 человек. Шестеро из них — невольные сви­детели, сослуживцы Мандыхина во главе с сержантом Иваном Стрельниковым, умолчавшие о происшествии, по их словам, «с простоты своей». Главному виновнику за «те предерзостные сло­ва» присудили его «бить кнутом нещадно и послать в Оренбурх ко определению в регулярную службу вечно»[65]. Остальных нака­зали битьем батогами. Конечно, однополчане не донесли на Ман­дыхина из чувства войскового товарищества, но важно, что, как выяснилось на следствии, они в своем кругу сразу же осудили не­осторожные слова бойкого на язык сослуживца: Стрельников да­же заметил, что «Мандыхин взбесился».

21 января 1737 г. в Тайную канцелярию был отправлен новый донос из Кексгольма — теперь уже от имени караульного офице­ра. В той же караулке-кордегардии солдат Карп Полуянов, стояв­ший на часах у колодников, сказал: «...иные-де отставные скуют Богородицу с рогатиною», имея в виду, «что-де и в отставке жить будет не лучше, чем на царёвой службе, что и отставному помо­щи ждать неоткуда — разве что от Богородицы, да еще от рогати­ны, с которой разбойные люди выходили на промысел»[66]. По суровым законам того времени наказали незадачливого бого­хульника тем, что дважды прогнали его сквозь строй полка шпицрутенами.

Случаи эти свидетельствуют не только о тяжести солдатской жизни на начальном этапе формирования регулярной российской армии. Известно, что помещики, ответственные за поставку рекрут, стремились избавиться от наиболее неугодных, дерзких кре­стьян. Наконец, эти судебные процессы показывают, что духовно-нравственная жизнь в России в результате Петровских реформ вступила в полосу затяжного кризиса. В Кексгольме же, в целом, ситуация благоприятствовала возрождению православия. Начи­ная с осени 1710 г. в город прибывали русские торговцы. Пригра­ничная цитадель обслуживалась немалым гарнизоном. Кроме того, в Кексгольме в XVIII—XIX вв. в разное время было рас­квартировано несколько полков, главным образом пехотных. В 1728 г. в городских предместьях насчитывалось 460 жителей гра­жданского населения, в 1750 г. их было уже 750 человек[67]. Скорее всего прирост обеспечивался за счет новоприбывших православ­ных ремесленников, купцов и рыбаков...

Любопытен, однако, такой факт: отправляя в Тайную канцеля­рию свой «извет» на Полуянова, доносчик-офицер сообщал, что тот «содержитца в Кексгольмской крепости под крепким карау­лом»[68]. Следовательно, в крепостные казематы (вероятнее всего, Круглой башни) помещали узников и до 1762 г., когда в Кексголь­ме в течение месяца находился в заключении Иоанн VI Антонович. Впрочем, обычай использовать боевую цитадель Кексгольма в качестве тюрьмы для особо важных государственных и церковных преступников зародился еще в шведский период. Так, в 1670-х гг. в крепость был помещен сын судебного заседателя Пекка (Пётр) Ляяпери с женой из бывшего Богородицко-Кирьяжского погоста. Вина его состояла в том, что он, выехав из Швеции в паломниче­ство к новгородским святыням, осмелился окрестить в отеческую веру своего новорождённого младенца[69].

Узников крепости не оставляли без церковного утешения. Согла­сно местным преданиям, еще шведами был устроен большой под­земный ход, ведущий из подвала-карцера Круглой башни к лютеранской кирхе на территории Новой крепости (бывший Спасский остров). Как уже говорилось, после 1710 г. эта церковь стала исполь­зоваться в качестве православного Рождество-Богородичного собо­ра. Так вот, как сообщила нам внучка предпоследнего кексгольмско-го протоиерея о. Иоанна Петровича Аннинского (1865—1931) Мария Христофоровна Линдберг, приезжавшая 10 июля 2000 года в Приозерск, дедушка ей рассказывал, будто бы еще в XIX в. подзем­ный ход был вполне исправен и по нему ночами водили узников в церковь — на исповедь и для причастия Святых Тайн.

Но вернемся к архиепископу Корельскому и Ладожскому Иосифу. После кончины Феофана (Прокоповича) до назначения в Новгород нового владыки — им 29 мая 1740 г. стал известный проповедник Амвросий (Юшкевич) — архиепископ Иосиф в течение почти четырех лет самолично управлял всей епархией. Потому, видимо, он 16 ноября 1737 г. просил Св. Синод о при­бавке содержания, а кроме того — «об отпуске в Москву для излечения от болезни и печатания на грузинском языке его лите­ратурного труда (какого именно, он в прошении не упоминает), предпринятого им для распространения религиозного просвеще­ния Грузии»[70].

Синодальные власти такого разрешения не дали, не помог­ло и личное обращение преосвященного к императрице Анне Иоанновне.

Через четыре месяца после приезда в Новгород архиепископа Амвросия, 9 октября 1740 г., Иосиф отбыл из Юрьева монастыря в Москву для священнослужения[71]. 16 октября он был определен архимандритом Московского Знаменского монастыря с жало­ваньем в тысячу рублей. Указом Св. Синода от 9 января 1741 г. он назначался настоятелем этой обители, но вскоре, 7 сентября того же года, его почему-то освободили от занимаемой должности. Известно, что монастырские дела он подписывал по-грузински[72].

Проживал он впоследствии на подворье Пафнутьева монастыря в Москве, при этом денежное содержание ему не выплачивалось. 3 декабря 1749 г. императрица Елизавета Петровна удовлетворила его прошение об увольнении на покой в Кизляр, в Крестовоздвиженский монастырь. Скончался архиепископ Иосиф в Саратове 1 сентя­бря 1750 г., погребен был в Астрахани в соборе[73].

Епископ Маркелл (Родышевский; 10 января — 29 ноября 1742 г.)

Последний, шестой епископ из именовавшихся Корельскими и Ладожскими, преосвященный Маркелл, был и самым знамени­тым из них церковным деятелем своей эпохи.

До пострига его звали Николаем Романовичем Родышевским (Радышевским). Вся жизнь Маркелла оказалась неразрывно свя­занной с судьбой человека, стоявшего в центре церковных преоб­разований первой трети XVIII в., — архиепископа Феофана (Прокоповича). В молодости, по свидетельству самого Маркелла, они были «в дружестве между собою»[74] и вместе преподавали в Киев­ской Духовной академии. Но уже тогда выявились принципиаль­ные расхождения во взглядах и иеродиакон Маркелл вместе со своими единомышленниками горячо оспаривал и публично обличал «еретическое», по его убеждению, «нечестивое учение» старшего сослуживца, а позже и начальника (в 1711 г. Петр I назначил о. Феофана игуменом Киево-Братского монастыря, рек­тором Академии и профессором богословия).

Тем не менее Феофан на первых порах деятельно помогал своему киевскому товарищу, о. Маркеллу, продвигаться по слу­жебной лестнице. В марте 1718 г. тот, в сане иеромонаха, был одним из трех исповедников С. Б. Глебова, казненного за связь с первой женой Петра I Евдокией Лопухиной[75]. С 22 января 1722 г. по июль 1724 г. о. Маркелл исправляет должность флот­ского обер-иеромонаха на Котлином острове при Рижском корпу­се. Будучи в то время архиепископом Псковским, Феофан произ­водит Маркелла в архимандриты Псково-Печерского монастыря и устраивает его судьей при Архиерейском доме[76]. Возглавив 10 июня 1725 г. Великоновгородскую кафедру, Феофан опять берёт Маркелла с собою: в 1726—1727 гг. тот упоминается в чис­ле архимандритов богатого Юрьева монастыря[77]. Тогда же он получил должность судьи Архиерейского дома в Новгороде.

Однако именно о. Маркелл оказывается самым фанатичным и неуёмным идейным врагом архиепископа Феофана, вырастая в фигуру во многом символическую, воплощающую собой уходящую в прошлое эпоху российской церковной жизни. Архиманд­рита Маркелла использовали как орудие борьбы с Феофаном многие могущественные противники этого сподвижника Петра I начиная с архиепископа Феодосия (Яновского).

В 1725 г. в Св. Синод поступил составленный по прямому указанию Феодосия донос о том, что в Псково-Печерском монастыре, где настоятельствовал о. Маркелл, «на полу лежат около 70-ти образов со снятыми и ободранными окладами и драгоценными украшениями»[78]. Разбирательство по этому делу приостановилось из-за падения Феодосия, но было возобновлено в феврале 1726 г. Архимандрита Маркелла вытребовали в Св. Синод, и он неожиданно для своего школьного друга и бла­годетеля обвинил его в недоброжелательстве по отношению к государыне Екатерине I и подал обширный донос под назва­нием «О непристойных словах и противностях Феофана Прокоповича», содержавший 48 пунктов обвинений, в большинстве своем явно клеветнических (например: «На мощи святые пле­вал...» и т. п.)[79].

Новгородскому владыке удалось оправдаться, о. Маркелла же, по докладу Тайной (Преображенской) канцелярии, императрица велела «за дерзостные его слова держать в крепости»[80]. Благода­ря хлопотам Феофановых врагов 21 июня 1727 г. отец Маркелл был освобожден из-под караула и перемещен в братство Александро-Невского монастыря. Он пишет новый донос, составленный как рецензия на основные богословские сочинения Феофана: по убеждению о. Маркелла, «в них есть много учений люте­ранских и кальвинских, и их изданием порочится имя Петра Великого, с одобрения которого они значатся изданными»[81]. Фео­фан не растерялся и, парируя этот новый удар, обвиняет о. Мар­келла в политической измене, подстрекательстве к народному бунту, и того снова арестовывают. Через несколько месяцев он, правда, выступает с новым доносом на Феофана, и столь же неудачно. В марте 1729 г. архимандрита Маркелла отсылают на неисходное жительство в Симонов монастырь.

С восшествием на престол Анны Иоанновны он предприни­мает новую атаку на своего противника и в апреле 1730 г. подает донос на Высочайшее имя «О церковных противностях Феофа­на», но тот не имел последствий[82]. Тогда о. Маркелл пишет про­питанное ядовитым сарказмом сочинение, название которого говорит само за себя: «О житии еретика Феофана Прокоповича, архиепископа Новгородского»[83]. Тот, познакомившись с этим пасквилем в феврале 1731 г., сумел представить Маркелла и трех его единомышленников, распространявших «житие», как «политических изменников, противников правительства»[84]. Все они попали в Тайную канцелярию, а после допросов и пыток их сослали в разные монастыри (о. Маркелла — в Кириллов Белозерский). Тем временем другое его сочинение, так называ­емые «Тетради о монашестве», стало широко известно в ино­ческой среде, поддерживая здесь общее недовольство ново­введениями синодальных властей. По этому поводу было наря­жено особое следствие, и многие монашествующие «жестоко пострадали»[85].

Крутой поворот в жизни о. Маркелла происходит уже после смерти Феофана, при новой императрице Елизавете Петровне. Очередной новгородский архиепископ Амвросий (Юшкевич), правивший с 1740 по 1745 год и известный своей критикой синодальной системы, в октябре 1740 г. открывает в Новгоро­де Духовную семинарию. 24 января следующего года ее ректо­ром и настоятелем Юрьева монастыря назначается архимандрит Маркелл, а 12 ноября он получает «в полное распоряжение дела разряда и казенного приказа в Новгор<одском> Архиерей­ском доме»[86].

6 января 1742 г. Маркелл был определен епископом Корельским и Ладожским, хиротония состоялась 10 (по другим сведени­ям — 8-го) января[87]. Прошло совсем немного времени, и преосвя­щенный Маркелл «в том же 1742-м году, 29-го ноября в 6-м часу утра, скончался и погребен в Юрьеве монастыре, в паперти соборной церкви, по левую сторону западных церковных две­рей»[88]. Такое благодатное завершение его многострадальной, мятежной жизни может знаменовать то, что Господь сопричислил его к тем блаженным, кои «изгнани правды ради» (Мф. V, 10).